Продолжение. Начало в № 1186
Красный диван… Красное место… Эпитет в данном случае — не от цвета, а от духовной значимости, от красоты («красное» — это значит в русском языке и самое красивое, самое главное: красно солнышко, красный угол в избе, красна девица…). Так вот, на этом главном месте мы с женой видели совсем недавно и Аркадия Вайнера с Соней. А вскоре после того, в Нью-Йорке, мы обнимали Георгия Вайнера, оставшегося, естественно, прекрасным писателем, но ставшим к тому же и прекрасным редактором газеты «Новое русское слово».
Братья Вайнеры… Мысленно — а то и вслух! — не соглашаюсь, когда их называют «детективщиками». Романы «Визит к Минотавру», «Эра милосердия», «Лекарство против страха», «Петля и камень в зеленой траве», «Евангелие от палача», фильм «Место встречи изменить нельзя» — это не детективы, а глубоко психологические произведения с напряженным сюжетом. Когда говорю о братьях Вайнерах, сразу же вспоминаю праздничные дни своей жизни (они искусные мастера застолий!). Но вспоминаю и дни горестные… Потому что именно в те дни они оказывались рядом: проповедовать, призывать «эру милосердия» — это замечательно, но еще замечательней утверждать ее собственными поступками. Что же касается Сони Дарьяловой, жены Аркадия, то она (не упущу случая повторить!) — выдающийся целитель: лечила мою маму, а мне психологически спасла жизнь.
Мамы, отцы… Отношение к родителям — это пробный камень всех человеческих достоинств. Аркадий и Георгий были Сыновьями с заглавной буквы! Я это видел и не могу об этом писать без трепетного уважения…
Во всем удивительно неординарны эти братья: водят ли они машину, ведут ли хлебосольно и остроумно праздничный стол… Вот и я, хоть жизнь, на мой взгляд, определяется не длиною, а качеством, мысленно провозглашаю тост за долгую их дорогу. И за очень счастливую…
Среди самых желанных гостей в нашей квартире, на красном диване, были Павел Хомский и его жена Наталья Киндинова. Он — главный режиссер Московского академического театра имени Моссовета, а она — актриса Московского ТЮЗа. Он ставил мои пьесы (к примеру, «Мой брат играет на кларнете» с открытой им и великолепной Лией Ахеджаковой в главной роли), а Наташа играла в моих спектаклях. Семейственности не было… Но именно с понятием «семья» ассоциировались мои и Танины отношения с Хомскими-Киндиновыми. И еще с праздниками (об этом я уж писал): премьеры, цветы, победы на театральных конкурсах и фестивалях.
Благодарю, Наташа и Паша, за спектакли, что всегда выглядели премьерами. Хоть праздник тот не «всегда со мной»…
Когда-то, в дни, кажущиеся уже незапамятными, я предварил своим предисловием первый сборник рассказов и повестей Андрея Яхонтова — писателя в то время начинающего, но и многообещающего. К радости, все обещания его литературного дара были исполнены… Сколько я понаписал предисловий и послесловий к «первым книгам»! И отнюдь не хочу, чтобы авторы их об этом помнили. Но Андрей Яхонтов помнит. И на его «памятливость» я отвечаю своей.
«И эту дуру я любил…» — пьеса Андрея Яхонтова со столь экстравагантным названием блестяще поставлена в Московском театре имени Гоголя. Не случайно, думаю, именно в этом театре: Николай Васильевич «припечатывал» дураков как никто!
Спектакль по пьесе Андрея, можно сказать, триумфально пропутешествовал и по сценам Израиля. А кроме того, здесь, как и в Москве, с большим интересом отнеслись к новой — я бы сказал, оригинальнейшей! — книге Андрея Яхонтова «Учебник для дураков». Не много ли дураков? Но великая и гуманнейшая русская литература никогда дураков вниманием не обделяла: одни писатели их презирают, другие им сочувствуют, а в сказках нередко оказывается, что Иван-дурак вовсе никакой не дурак, а самый что ни на есть умный и благородный. Пристальное отношение к «дуракам» вообще традиционно (вспомним фильм Стенли Крамера «Корабль дураков», роман Григория Кановича «Слезы и молитвы дураков»).
Так или иначе на нашем с Татьяной «красном месте» мы имели счастье (не приятность, а счастье!) не раз видеть Андрюшу, с ним разговаривать. И вспоминать, вспоминать…
«Первого марта, вечером, ни о чем не подозревая, мы сидели с писателем Анатолием Алексиным в Тель-Авиве за ресторанным столиком. Алексин рассказывал анекдоты, я смеялся. И Алексин вдруг сказал: “Вам смешно, Петя. Но стены смеха на свете нет. А Стена Плача пролегла от Иерусалима по всей земле”». Так завершил свое эссе «Последнее интервью», посвященное Владу Листьеву, его друг Петр Спектор — в то время главный редактор московского журнала «Обозреватель», а ныне первый заместитель главного редактора столь популярного в России, да и за ее рубежами, «Московского комсомольца».
«Московский комсомолец»… Там публиковались полвека назад мои литературные опыты, а несколько месяцев назад были напечатаны мой новый рассказ и моя беседа с интервьюером. Ну а 1 марта 1995 года, в день убийства Влада Листьева, Петр Спектор, одареннейший журналист и редактор, был гостем Израиля. И мы с ним действительно смеялись, шутили, ничего страшного не предвидя. Кто вообще способен предвидеть хитросплетения судеб?
…Дочь наша Алена училась вместе с Владом на факультете журналистики Московского университета. Не раз уж, в связи с трагическим событием, вспоминаю об этом. Влад был на два курса старше, но у них сложились очень добрые отношения. Они даже вместе ездили «на картошку»…
Наш дом открыт для хороших людей!
А тем паче — для семьи Дементьевых! Снова о ней… Недавние встречи опять вернули меня в юность и в «Юность». Глава о журнале уже поведала, сколь щедро одарен Андрей не только поэтическим талантом, но и талантом быть Человеком, быть Другом. «Я живу открыто, как мишень на поле…» Так и живет. Не дай Господь, чтоб в «мишень» эту угодила пуля зависти, сведения счетов. Пусть в ту «мишень» попадут слова и чувства верности и добра. Андрей подарил нам только что изданный в Москве однотомник «Аварийное время любви». Три стихотворения посвящены мне. Не буду скрывать: польщен…
До сих пор я в этой главе повествовал о встречах на «красном месте» с теми, что гостями приезжали на Обетованную землю с земли московской. Перейду к рассказу о гражданах Святой земли, общение с которыми для нас свято.
Начну с того, кто первым открыл для нас с Таней эту самую Обетованную землю. То был Эфраим Баух, которого мы именуем менее торжественно и с благодарной нежностью: Ефрем.
Недавно, как я уже писал, Ефрема Бауха представители всех разноязычных писательских «коллективов» — на второй срок и единогласно! — избрали председателем Федерации Союзов писателей Государства Израиль. Я горжусь этим не только потому, что истинный мастер русской литературы избран на этот, что уж и говорить, весьма почетный пост, но и потому, что избран заслуженно. Ни один (ни один!) из известных мне литераторов не проник так глубинно в суть культуры, религии и истории этой земли, никто так блестяще не владеет ивритом как языком разговорным и литературным одновременно. Только обладая всеми этими знаниями и, конечно, самобытнейшим писательским даром, можно было создать романы, составляющие семилогию, благодаря которой, я убежден, поколения будут приобщаться к судьбе израильского народа. Будут восхищаться этим народом, сострадать ему и осознавать великую его правоту.
С того часа, когда мы с женой, по приглашению Министерства иностранных дел, в июне 1993 года, впервые приземлились в аэропорту имени Бен-Гуриона, Ефрем Баух начал влюблять нас в Израиль. Как влюблял (и влюбил в него!), знаю, многих и многих, коих опекал так же, как нас.
Без помпезности и восклицаний Ефрем помогает своим коллегам. Он творит это добро изо дня в день и буквально из часа в час…
Идешь… А солнышко печет.
Все вдоль ограды, мимо дома…
А в жилах медленно течет
Кровь униженья и погрома.
Чтобы так воссоздать страдания, как их воссоздал в своих романах, да и стихах Ефрем Баух, надо было — ничего не попишешь! — те страдания испытать самому. Разумеется, можно себе их представить, вообразить… Но, погружаясь в книги Бауха, непрестанно чувствуешь: нет, испытал. Испытал сам!
Александр Межиров, прочитавший романы Бауха, сказал мне в Нью-Йорке: «Теперь я знаю еврейский народ, как не знал его раньше… Романы Ефрема Бауха и его стихи — это литература!» Слово «литература» Межиров произнес медленно, с расстановкой, делая ударение на каждом слоге.
Эфраим Баух неразрывно соединил в себе замечательного писателя с замечательным человеком. Не столь уж банальное сочетание…
Есть писатели, которые неодолимо верны не «теме», конечно, а одной (подчас глобального значения!) сфере жизни. Такой «сферой» стала для Григория Кановича судьба еврейского народа. Иные литераторы (подчеркиваю: иные!), жившие или живущие в бывшем Советском Союзе, создают сейчас «еврейские повести», «еврейские рассказы», будто бы проявляя бесстрашие. Иногда это выглядит конъюнктурой: вроде «запретная зона». Но — «запретная» в прошлом, а ныне та запретность — кажущаяся. И смелость взяться за еврейский сюжет тоже призрачная. Хотя литературные достоинства таких книг бывают отнюдь не призрачными! Словно бы время написания не имеет значения. Но, вновь вернувшись к Твардовскому, скажу: «Все же, все же, все же…» Те тоталитарно-шовинистические (хоть и неписаные!) правила и законы, в железном кольце которых творил Григорий Канович, превращали его литературный труд в геройство. «Свечи на ветру», «Козленок за два гроша», «Еврейская ромашка», «Слезы и молитвы дураков»… Я бы не назвал это еврейской литературой, ибо она общечеловечна. Шолом-Алейхем писал о близких ему местечках, Фолкнер — о своем городке, но книги их с одинаковым — и неугасающим! — интересом читают в России, и в Германии, и во Франции, и в Японии… Проза Григория Кановича не знает границ. Хотя, прочитав его романы и увидев его пьесы, многие люди, далекие от иудейских проблем, тоже воспримут их как свои собственные. Или, по крайней мере, как проблемы, которые не будут оставлять в покое их думы, их совесть. В последние годы сцены многих стран мира уверенно завоевала и драматургия Кановича… А прессу завоевала его публицистика.
Григорий Канович живет в Израиле. Но произведения его не имеют стиснутого пространством гражданства — они принадлежат всем, кто постигает жизнь, сообразуясь и с мудростью литературы.
…Звоню Григорию Кановичу в Кфар-Сабу, чтобы сказать, что потрясен его публицистическим словом о бесценности мира и взаимопонимания между людьми, прозвучавшим в радиопередаче Игоря Мушкатина. Канович осаживает мою пылкость: «Это чересчур, это слишком…» А я настаиваю на своем.
Вот передо мной два номера столь почитаемого московского журнала «Октябрь». Там — новый роман Кановича. Радуюсь, когда мои коллеги публикуются и в Москве!
И снова автограф на подаренной книге… «Татьяне Евсеевне — милой и вечно молодой и Анатолию Георгиевичу, под влиянием прозы которого я выросла и “сформировалась”. С любовью и благодарностью! Дина Рубина». Диночка, родная, прости, что не удержался — и процитировал.
…Горжусь этими строками, потому что они принадлежат перу писательницы воистину прекрасной. Конечно, она сформировалась «под влиянием» своим собственным. И потому — именно потому! — не считает для себя унизительным приметить и запомнить еще чью-то роль в своей творческой дороге. «Писатель должен быть известным… Такая профессия!» — утверждал классик. Дина любима читателями!
Лев Толстой считал, что самое главное в литературе — это искусство воссоздания человеческих характеров, ибо только через характеры могут быть воссозданы время, эпоха. Манекены ничего воссоздать не в состоянии… Высшими художественными «достижениями» стали образы нарицательные. «Смотрите, живой Хлестаков!», «Это же настоящий Обломов!», «Она — просто копия Наташи Ростовой!» — говорим мы о реально существующих людях.
Читая книги Дины Рубиной, я встречаюсь с живыми людьми, которых, кажется, узнаю, если встречу на улице. С характерами, кои способны стать нарицательными.
Мой первый редактор Константин Паустовский, да и Маршак тоже не уставали повторять, что писатель без индивидуального стиля, без своей (неповторимой!) интонации — это не писатель. Право, я могу по одному абзацу определить: это Дина Рубина или тот, кто ей подражает.
Один из знаменитых мастеров слова сказал, что «людей, лишенных чувства юмора, следует уничтожать при рождении», но добавил: «Это невозможно, поскольку вся прекрасная половина человечества к юмору не тяготеет». Как же он заблуждался! Дина Рубина и юмором обладает своим. Я видел, как она в переполненных залах читала рассказы, главы из повестей и романов, а залы то сотрясались от хохота, то согревались доброжелательным смехом, то становились колючими от сарказма.
Нелегко пройти испытание толстыми по объему и масштабными по сути московскими журналами «Новый мир», «Юность», «Дружба народов» или элитарным «Искусством кино»… Все, что Дина Рубина создала в Советском Союзе, в России и здесь, прежде чем войти в книги, сперва обретало жизнь на страницах тех самых — столь почитаемых! — журналов.
Читаю интервью с Игорем Губерманом, которого Булат Окуджава назвал «автором, хорошо известным своими превосходными краткостишиями (гариками), своим уменьем посмеяться над окружающими нас несовершенствами и нелепостями», но умением и в прозе «выразить себя, излить душу». Вот уж кто доказал, что краткость не просто «сестра таланта», а его родная сестра. В четырех строках становятся неразрывными феерическая афористичность и глубокая мысль, лишенная глубокомыслия. Восторженность, как всякая чрезмерность, антиподна этому поэту и прозаику. Однако в высказываниях о Дине Рубиной — письменных и устных — он отклоняется от своей сдержанности: благодарность звучит благодарностью, а восхищение — восхищением. Даже Губерман оценивает ее «без шуток».
Последний роман Дины Рубиной называется «Вот идет Мессия…». В нем философская проникновенность неотъединима от юмора, сатиры. Языком разных жанров можно служить пророку, перекрывая дорогу самозванцам — псевдопророкам. Был бы этот язык ярко самобытен, как у Дины Рубиной…
Продолжение следует
Из книги «Перелистывая годы»
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
