Их женитьба стала сенсацией. В течение нескольких недель в институте только и разговоров было, что об их женитьбе. Действительно, как понять этот странный выбор? Странный, конечно, с его стороны, со стороны Волкова. Блестящий аспирант, без пяти минут кандидат наук, протеже самого Гаврилина, и на вид, как говорится, в полном порядке: высокого роста брюнет со светлыми глазами. Мог бы сделать такую партию… любая побежала бы вприпрыжку. И вот он женится на скромной, невидной, ничем не примечательной третьекурснице из бедной семьи, обитающей где-то в Ногинске или Мытищах. В общем, из рабочего Подмосковья. Было от чего недоумевать.
И произошло это как-то внезапно. По поручению кафедры Волков вел студенческий факультативный семинар, как это называлось, — по существу, научный кружок с добровольным посещением. Таисия приходила на каждое занятие, по большей части сидела молча, не отводя взгляда от блистательного руководителя семинара. К концу семестра она подготовила доклад — неожиданно для Волкова весьма толковый и даже с интересными мыслями.
С этого доклада все и началось. Волков попросил Таисию остаться после занятий, он хотел расспросить ее, где она вычитала то и это. Выяснилось, что она нашла книги, о которых руководитель семинара даже не слышал. Они разговорились. А занятия были вечерние, и когда Волков спохватился: «Уже поздно! Я, кажется, вас задерживаю», — она ответила спокойно:
– Я не спешу. Последний поезд все равно уже ушел.
– А в городе у вас есть где переночевать? — спросил Волков из вежливости. Она смутилась и опустила глаза:
– Да как-нибудь устроюсь. Не впервые…
«Наверное, на вокзале спать будет», — подумал Волков и почувствовал себя неловко. И тут ему в голову пришла идея. Из лучших побуждений, без всякой задней мысли.
– Я, кажется, могу вас пристроить, — сказал он. — Мой друг Разуваев на даче, у него квартира пустая. Хотите, я вас отвезу? Да удобно, говорю вам — удобно! Утром отдадите ключ соседям, и все.
Они поехали на метро в Измайлово, по дороге много говорили. Говорил в основном Волков. Разговор продолжался и в квартире. Эта тихая, застенчивая девушка вызывала у Волкова доверие, желание рассказывать ей о своих делах, посвящать ее в свои планы. Тая слушала молча, как завороженная, и, когда смотрела на него, ее небольшие серые глаза становились лучистыми и почти красивыми…
В холодильнике они обнаружили кое-какую снедь и даже вино. Проговорили до полуночи, а когда спохватились, ехать домой Волкову было поздно, и он остался ночевать в разуваевской квартире. Дальше все произошло довольно обычно. Необычным было только одно: она оказалась девственницей. Это в двадцать-то лет!..
Роман их длился все лето, пока семья Разуваева находилась на даче. Они встречались раза три-четыре в неделю, всегда и только в разуваевской квартире. Таину любовь Волков принимал, можно сказать, снисходительно, почти как должное. Любил ли ее он сам? Пожалуй, да, но, как говорится, по-своему. Во всяком случае, она была единственным существом, которому он рассказывал о своих горьких обидах и проблемах. Трудно поверить, но они были у него, эти проблемы, такие нелепые, такие досадные…
Впервые это вылезло наружу, когда его принимали в аспирантуру. Блестящий студент, круглый отличник, член комсомольского комитета, автор двух опубликованных научных статей — какие могут быть препятствия? А вот нашлось… В партийном комитете его кандидатура была забракована. «Мы не будем растить кадры для Израиля», — сказали в парткоме.
Дело в том, что мама у Волкова была еврейка и звалась Генриетта Либгарт. Она не сменила фамилию, выходя замуж за папу Волкова, как она объяснила, в память о своем отце — отважном красном комиссаре Авруме Либгарте, расстрелянном в тридцать седьмом году в качестве японского шпиона. Позже отважный комиссар был реабилитирован, японским шпионом он уже не считался, но Либгартом остался, как и его дочь, как и его внук Волков, хоть и наполовину…
Тогда, при приеме в аспирантуру, в дело вмешался сам Гаврилин, завкафедрой, член-корреспондент, научный руководитель Волкова. Гаврилин явился к ректору и, рассказывают, стучал кулаком по столу: «Если не Волков, то кто?» Под его нажимом ректор и партком капитулировали, Волкова приняли.
А теперь он сильно беспокоился за свою диссертацию. То есть научное содержание диссертации было солидно и неоспоримо, но ведь дело не только в этом, объяснял он Тае. Как отнесутся члены ученого совета к нему лично, как проголосуют? Голосование ведь тайное. Многие недолюбливали слишком удачливого и чересчур самонадеянного аспиранта. А тут еще узнают о его происхождении… «Два-три “черных шара” могут оказаться роковыми», — говорил он Тае, и она менялась в лице от беспокойства за него.
Поженились они в конце того же года. Однажды в сентябре, в одно из последних их свиданий в квартире перед самым возвращением семейства Разуваевых с дачи, она смущенно призналась, что беременна и вот не знает, что делать. Он побледнел, отвернулся и с минуту напряженно молчал. Потом сказал глухим голосом:
– Если сделаешь аборт, я согласен на тебе жениться. Слышишь? Чего молчишь?
Она молчала, плотно прикрыв глаза, и крупные слезы текли по ее лицу.
К женитьбе сына родители Волкова отнеслись, мягко говоря, сдержанно. «Не знаю, Алик, твое дело, конечно, — сказала мама после знакомства с Таисией. — Но она такая… неэффектная. Признаться, мы ожидали другого…» Зато Таина мама рассуждала иначе: «И пускай еврей, и хорошо: они непьющие». Таин отец в это время отбывал тюремный срок за пьяную драку.
Диссертацию Волков защищал примерно через год после женитьбы. Все обошлось благополучно. На защиту явился Гаврилин, и в его присутствии никто и слова сказать против диссертации не посмел. Проголосовали чуть ли не единогласно за: при отсутствии открытой критики проголосовать тайно против значило бы поставить под удар репутацию научного совета — если вы против диссертации, то почему молчите, а если за, то почему забаллотировали?
Так Альберт Волков в двадцать семь лет стал кандидатом экономических наук. Вот после этого и начались настоящие неприятности…
Подающий большие надежды молодой ученый — а Волков ощущал себя таковым и действительно был таковым — имел основания рассчитывать на хорошую должность в научном институте или в другом достойном учреждении. Но очень скоро он понял, что гладкой карьеры не получится, что придется ему биться за каждый шаг. Первая осечка произошла, когда он наметился в самый-самый солидный, головной в их отрасли науки институт, где нужен был заведующий лабораторией, Волков это точно знал. «Нет, — сказали ему, — все вакансии заняты. Какая лаборатория? Нет-нет, у вас неверные сведения». Не помогло на этот раз и вмешательство Гаврилина, хотя он был на короткой ноге с директором института. Директор честно ему сказал, что такую кандидатуру, как Волков, горком не пропустит, нечего даже соваться. Был бы хоть только беспартийный, еще можно уговорить, а он, оказывается, еврей… Ну полуеврей, велика разница… То же самое повторилось еще в двух местах, в двух учреждениях поскромнее. Беспартийный, да к тому же полуеврей («полтинник», как называли это в отделах кадров), а должность связана с секретностью…
Так и получилось, что подающий большие надежды молодой ученый почти год проходил безработным. Конечно, министерство высшего образования готово было предоставить ему работу, более того, настаивало, чтобы он немедленно ехал по назначению, а назначение было в плановый отдел уральского завода. Волков едва отбился от министерских чиновников, ссылаясь на то, что жена учится в институте и ехать не может. Разделять семью не полагалось. В конце концов он все равно пошел на производство: сколько можно жить без работы? Но что очень важно — завод находился под Москвой.
Однако от стремления «попасть в науку» Волков не отказался. Теперь замысел его был начать работать на производстве и всеми силами пробиваться в научный институт. Гаврилин такой план одобрял.
И план этот осуществился. Не совсем так, как мечталось Волкову, но все же он попал в научный институт, хотя не в тот головной, и не в тот отдел, и не на ту должность… Правду сказать, и этот компромиссный вариант стоил Гаврилину немалых усилий.
Перейдя в институт, Волков сразу принялся писать докторскую диссертацию, и тут три года, проведенные на заводе, неожиданным образом сработали: диссертация выглядела солиднее, подкрепленная производственным опытом соискателя.
Однако в конечном счете ничто не помогло: ни производственный стаж, ни блестящая учеба в аспирантуре, ни статьи в научных журналах. На защите диссертацию раскритиковали, объявили недостаточно научной, неубедительной, поверхностной — в общем, завалили. «Да, был бы здесь Гаврилин, все бы повернулось по-другому», — тоскливо думал Волков, слушая критические выступления. Но Гаврилин умер в 80-летнем возрасте буквально за полгода до защиты. Это была для Волкова огромная, невосполнимая потеря, и не только могущественного покровителя, но потеря, наверное, единственного на свете человека, к которому Альберт был по-настоящему привязан …
Дальше все пошло наперекос. В институте после провала диссертации отношение к Волкову изменилось, он ощущал это на каждом шагу. Во всяком случае, так он рассказывал Тае. Перейти в другой институт было и раньше почти невозможно, а уж теперь — с проваленной диссертацией и без поддержки Гаврилина… Волков чувствовал себя в тупике. И вот тут как единственный выход из безвыходного положения и появилась идея эмиграции.
Конечно, Волков как постоянный слушатель «иностранных голосов» прекрасно знал, с каким риском эта идея связана, и полностью посвятил в это Таю. «Страшно, — сказала она, — но если ты так решил…» Он понимал, как ей не хочется ехать, и сказал, что в крайнем случае она может остаться, он не настаивает. Она посмотрела на него удивленно: «Как же так, мы ведь семья! Нет уж, я с тобой…»
Что практически надо делать, как подавать заявление на эмиграцию в Израиль (допускалась эмиграция только в Израиль), куда обращаться, они не знали, и спросить было некого. Превозмогая страх, Волков пошел к синагоге и узнал там адрес известного московского «гуру», наставника всех потенциальных эмигрантов.
Седой, сухощавый «гуру» с постоянной полуулыбкой на тонких губах встретил его любезно, но настороженно — видимо, остерегался провокации. Он подробно объяснил, какие необходимы документы, как их добыть, куда обращаться и т. д. После того как Волков все это тщательно записал, «гуру» уточнил:
– Надеюсь, вы понимаете, что шансы получить разрешение на выезд у вас как кандидата наук весьма незначительные. Скорей всего, вам откажут.
– И что в таком случае надо делать? — напрягся Волков.
«Гуру» тонко улыбнулся:
– Кто как. Некоторые затихают, ложатся на дно, так сказать. Другие предпочитают шуметь, протестовать. И то и другое помогает мало — я тому пример. Первые три года я молчал и только подавал новые и новые заявления. Не помогло. Последующие три года я шумел, протестовал, устраивал пресс-конференции. И вот результат…
Он картинно развел руками.
– Вы тоже кандидат наук?
– Хуже. Я доктор наук и профессор.
Предсказания улыбающегося «гуру» сбылись: Альберт и Таисия Волковы получили отказ. Они оба не работали — уволились, чтобы избежать «проработки в коллективе»: это когда все собрание дружно тебя поносит, называет негодяем и предателем и, сверх того, каждый старается припомнить о тебе какую-нибудь гадость. Жили на заработок Таи, она устроилась продавщицей в булочную. Ну и папа и мама Волковы помогали.
Альберт с самого начала решил бороться. Он примкнул к шумной группе отказников, которая то и дело устраивала демонстрации и держала связь с Израилем и иностранными журналистами. Демонстрации разгонялись, при этом демонстрантов били, арестовывали и ласково именовали «жидовскими мордами». В пылу борьбы Волков решил поменять свои паспортные данные: сменить имя, фамилию и национальность. Он подал в загс заявление, что отныне хочет официально числиться евреем по имени Алон Либгарт. До того он значился по паспорту русским, как папа. Загс на его заявление не ответил, но Волков и без государственной санкции стал называть себя новым именем. И так подписывал письма протеста, заявления для печати и все такое подобное.
И все же «гуру» не мог предвидеть всего на свете. Через какие-нибудь полгода после первого отказа, в канун советско-американской встречи на каком-то уровне, из Москвы выпустили несколько десятков отказников, в том числе и семью Алона Либгарта, то есть Алика и Таю.
В аэропорту их провожали родители. Волков никогда не скрывал, что Израиль его не интересует, он едет в Америку, поэтому товарищи по борьбе, сионисты по преимуществу, провожать его не пришли. Мама Генриетта еле держалась на ногах, ее поддерживал за плечи муж. Она тихо плакала и повторяла шепотом: «В последний раз… Я вижу Алика в последний раз… Больше никогда, никогда…» Таина мама, напротив, смеялась и махала дочери платочком.
В последний момент Волков увидел седого «гуру». Он стоял поодаль и улыбался еще печальней, чем обычно.
С Альбертом Волковым и Таей я познакомился в синагоге «Бейт Шалом», в пригороде Филадельфии. После субботней службы, когда все повалили толпой в зал для приемов, чтобы выпить вина и поболтать, раввин подозвал меня и, указывая на молодую пару, сказал:
– Познакомься. Тоже русские, совсем свеженькие, только с самолета, можно сказать. Алон Либгарт и… простите…
– Таисия. Мы уже почти три месяца в Америке, — сказала Тая. Ее английский прозвучал совсем неплохо, правда, с британским произношением.
«Тоже русские» меня нисколько не удивило. Объяснить американцу, что в России еврей — это еврей, а не русский, просто невозможно. Он это не то что не понимает, он это принципиально не признает. Если следовать такой логике, рассуждает он, получается, что я не американец, а еврей. Это звучит чудовищно и отдает расизмом. Поэтому как всякий американский гражданин — американец, так и всякий человек из России — русский.
Мы трое отошли в сторону и заговорили по-русски. Волков поведал мне свою историю вплоть до дня прибытия в Америку. (Я пересказал ее в начале рассказа — так, как я ее понял). Но это была прелюдия, теперь возникал главный вопрос: что дальше, как жить? Иначе говоря, куда и как устроиться на работу? И вот здесь — полная неопределенность…
У Таи явно обнаружилась способность к языку. Она учила английский в школе, потом в институте — как все знают, это мало что стоит, языком там не овладеешь. Но все же в Америке ее школьные и институтские знания как-то неожиданным образом начали проявляться, мало-помалу она заговорила — настолько, что один большой универмаг согласился принять ее на должность «помощника продавца». Тая относилась к этому как к успеху, несмотря на явный скепсис мужа.
Сам Волков был мрачен, напряжен, даже несколько взвинчен. Он считал для себя неприемлемым менять профессию или хотя бы для начала пойти на какую-то скромную работу. «Пойдешь снизу, внизу останешься, — повторял он упрямо. — В России меня не пускали, но я пробился. Почему здесь не смогу?»
Но «сверху» пока не получалось. Все, что он пока сумел — это познакомиться с университетским профессором из наших эмигрантов, который представил его на кафедру экономики. Однако там он впечатления не произвел — прежде всего, из-за плохого английского. Обе его диссертации, которые ему удалось переправить в Америку через голландское посольство, были, естественно, на русском языке, как и его научные статьи. Каким образом он мог продемонстрировать американскому научному миру свою высокую квалификацию? Эта проблема обсуждалась нами постоянно, беспрерывно, изо дня в день. «Нами» — значит Волковым, Таей и мной.
Я сошелся с ними сразу же и стал часто у них бывать. Они жили тогда в маленькой квартирке в двухэтажном кирпичном доме — так называемые garden apartments, местожительство почти всех эмигрантов в первые годы в Америке.
Продолжение следует
Владимир МАТЛИН
Оцените пост
(голосовало: 2, средняя оценка: 3,00 из 5)
Загрузка...
