Ко времени окончания учёбы в МГУ в моём досье в КГБ значилось наверняка не только знакомство с инструкцией для выезжающих. Для становления моего мировоззрения, как и для многих интеллигентов в СССР, определяющим был 1968 год. Для меня, вероятно, больше, чем для других, так как я оказался живым свидетелем событий — оккупации Чехословакии летом этого года советскими войсками.
Спорткомитет Москвы направил меня тем летом на турнир в Хавиржов, небольшой городок около Остравы, один из главных индустриальных центров Чехословакии. Получение характеристики в МГУ было чистой мукой. Я таскался каждый день на 9-й этаж высотки на Ленинских горах, отведённый под партком. Меня отфутболивали.
В Чехословакии происходило нечто, неведомое мне, и студентов, как я узнал позже, решено было туда не пускать.
Когда я совсем отчаялся получить характеристику, состоялась «историческая» Братиславская встреча первых секретарей компартий Брежнева и Дубчека. «Дружба на вечные времена», «Нет разногласий», «Братские народы…» — Дубчек должен был поверить скорее гадюке подколодной, чем Брежневу…
Мне позвонил помощник секретаря парткома МГУ Михаила Михайловича Маслова. Полковник Маслов был до того начальником военной кафедры гуманитарных факультетов, а выйдя на пенсию, пересел в кабинет секретаря парткома. Я замечал, что профессионалы в своей области, даже оказавшись в партийных креслах, оставались нормальными людьми, профессиональные же партийцы… Маслов подписал мне характеристику, и с 15 по 25 августа 1968 года я пробыл в Чехословакии.
В Хавиржове, кроме нашего международного, игралось ещё два побочных турнира. И все чехи, включая словаков, хотели побеседовать со мной как с представителем «братского русского народа». Напомню, что именно Чехословакия была когда-то родиной панславянских идей.
Я был поражён. Оказывается, можно любить свою страну. К её лидерам относиться не как к пугалам огородным, а как к носителям идей. «Пойми, — объяснял мне профсоюзный деятель крупного Остравского завода, жена которого была вовлечена в организацию турнира, — мы не против социализма. Но мы хотим социализм «с человеческим лицом».
На социализм мне было, строго говоря, плевать. Шахматы — игра капиталистическая. Победитель получает очко, а проигравший — только ноль. Никакой уравниловки. Но «с человеческим лицом»! Не с брежневским, не с хрущёвским, а с человеческим! «Неужели такое возможно и в СССР?» — думал я. Может быть, если бы «советский Дубчек» — Горбачёв — пришел к власти в 1968 году, история развивалась бы иначе. Нравственная составляющая общества — диссидентство — ещё не было раздавлено, замучено по психушкам, тюрьмам, выпихнуто в эмиграцию. Когда через 18 лет свобода пришла в Россию, «человеческого лица» для общества там уже не нашлось…
История двинулась, увы, в ином направлении. 21 августа я проснулся от гула самолётов. Советская армия оккупировала Чехословакию. По радио и по телевидению передавали заявление правительства Чехословакии. А потом «живьём» репортаж о захвате радио и телевидения советскими войсками.
Я испытывал жгучий стыд за свою страну. «Где у вас набирают в партизаны?» — с ужасом от своего намерения спросил я. «У нас нет партизан», — успокоили меня чехи.
Пришлось возвращаться домой. Два польских шахматиста довезли меня на своей машине до польского города Катовицы, и оттуда я поехал поездом — в Варшаву. Выехав из Хавиржова, мы всё время туда возвращались, пока не поняли, что все дорожные указатели чехами перевёрнуты. Слабоватая защита от полумиллионной советской армии…
— Что у вас происходит? — спросил я свою польскую соседку по купе в варшавском поезде.
— Выгоняют евреев, — объяснила она. — Увольняют с работы. Объявили, что только в течение трёх месяцев будут выпускать за границу. Вот все и уезжают.
Неспокойным был 68-й год. О польском «решении еврейского вопроса» я вспоминал во время долгих семи лет отказа. Что для Польши — кошмар, для Советского Союза было бы мечтой.
Уезжал я в Чехословакию скептиком — с одной стороны, какое никакое, а научное мировоззрение, с другой — олицетворяющие это мировоззрение вожди — косноязычные невежи. Вернулся же домой я антисоветчиком. Прав был по-своему Сталин: опустил «железный занавес», и никто не замечал, что живёт в тюрьме.
Интерес к чешским событиям был значительным. Как-то после лекции на нашем факультете психологии дверь в аудиторию плотно закрыли, и я рассказал всему курсу о своих чехословацких впечатлениях. Мы знали, что в каждой группе на гуманитарных факультетах МГУ должно было быть по стукачу. Так что несколько отчётов легло в мою папку в КГБ.
Вскоре на Красной площади состоялась демонстрация группы Павла Литвинова. Семь человек протестовали против оккупации Чехословакии. Люди заплатили годами свободы, пытаясь спасти честь своей страны.
Я потолкался в коридорах Верховного суда СССР среди диссидентов и стукачей во время слушаний апелляции по делу группы Литвинова. Вот и ещё одна страница в моём деле.
Впрочем, слова «диссидент» в русском языке тогда ещё не было. Будущие диссиденты называли себя тогда «демократическим движением».
Шахматное начальство меня, конечно, не любило. В чём была причина? В моём еврействе или в гэбэшном досье? Конечно, и в том, и в другом. Шахматы, как и всякий спорт, были связаны с поездками за границу. А граница принадлежала Государственной безопасности. Так что Спорткомитет СССР был в известной степени подотделом КГБ. Говоря высоким штилем, государственная граница проходила по шахматной доске.
Я к этой их нелюбви относился спокойно. Если мы ищем взаимности в любви, то почему отказывать во взаимной неприязни? А я не любил всякое советское, партийное и гэбэшное начальство. Хоть «выездным» в те годы и был. Видимо, существенным было то, что в 19 лет я съездил в Швецию и, дуралей, вернулся. Для изменения моего статуса на «невыездной» требовался, наверное, существенный импульс.
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
