Эдуард Кузнецов: «Я еврей, и хочу жить на земле моих предков…»

Эдуард Кузнецов. Фото: acebook.com

«Когда я с честью пронесу

Несчастий бремя,

Означится, как свет в лесу,

Иное время».

Борис Пастернак

Ночь на 22 декабря — самая длинная в году. В эту ночь на 86-м году жизни навсегда ушел человек, который в тоталитарном государстве решился на угон самолета, зная, что уже давно является субъектом постоянной слежки КГБ.

Когда их взяли, еще на летном поле, из девяти советских граждан, евреев, русских и украинцев, только один счел себя «втянутым другими в антисоветскую деятельность» и на суде посчитал себя виновным.
Все остальные, включая тогдашнюю жену Эдуарда Кузнецова, юную еврейскую красавицу Сильву Залмансон, вели себя на допросах и в зале суда с ослепительным благородством. Куда там декабристам, которые один за другим слезно раскалывались, припадая к царской руке. Прокурор лениградского суда в конце декабря 1970-го предложил, как это было названо Сильвой Залмансон, «снять головы за несодеянное». Судебная коллегия горсуда приговорила: Эдуарда Кузнецова и Марка Дымшица к смертной казни, Михаила Бодню, Израиля Залмансона, Бориса Пенсона, Сильву Залмансон, Анатолия Альтмана, Арье Хноха, Алексея Мурженко, Юрия Федорова и Иосифа Менделевича к срокам от 4 до 15 лет строгого, усиленного и особого режимов.

Кузнецов на суде защищал себя сам. Если бы его адвокат произнес такую речь (отрывок из которой будет приведен ниже), его навсегда лишили бы в советской империи судебной практики. Эта речь невиданной красоты и отваги должна была бы войти в учебники по истории СССР, в книги по истории евреев, истории Израиля и истории диссидентского движения.

Он знал, что их арестуют, и пошел на это, надеясь, что на Западе, узнав об их аресте и возможном смертном приговоре, начнут действовать. И расчет его оказался верным. Так началось движение «Let my people go», которое закончилось нашим с вами «благополучным изгнанием». Своим пребыванием на воле — в Израиле, Германии, Америке — мы обязаны самопожертвованию Кузнецова и его друзей. У Кузнецова есть книга «Шаг влево — шаг вправо». Там его «Дневники» и «Мордовский марафон». Ее обязательно надо прочесть, если кто пропустил. Я эту книгу получила в Израиле прямо из теплых рук автора. Когда случайно попав в их с Ларисой дом, начала верещать о его «подвиге» и о том, как мы все ему обязаны, он меня довольно грубо оборвал на полуслове: типа «завязывайте с этим ненужным пафосом». Кому, мол, это сейчас интересно? Потеряв последовательно и «Вести», и «Nota Bene», он тогда был не у дел. А редактор он был гениальный. «Вести» в конце 90-х все семь лет его редакторства были самой читаемой газетой в Израиле. «Nota Benе», художественно-публицистический журнал, который Кузнецов издавал с 2003 по 2007 год, пока спонсоры давали деньги — без сомнения, был лучшим литературно-публицистическим изданием на русском языке последних десятилетий. Уровня «Нового мира» Твардовского. Свидетельствую, как подписчик Кузнецовского детища, где успела даже один раз опубликоваться. Что до «Шаг влево — шаг вправо», я всем, кому могла, буквально навязывала эту книгу. Если человек не впечатлялся, мне с ним делалось как-то скучно. А из «Вестей» он ушел, потому что людьми такого калибра, как Кузнецов, нельзя управлять никаким образом, в том числе, и пытаясь изменить их издательскую политику, подталкивая ее влево. В «Вестях» у него было прозвище «Пахан». И ему это нравилось. Короче, мне и доказывать ему не надо было, что его прошлое жгуче интересно во всех его волнующих деталях. Ведь так оно и было. Он оттаял, и я услышала, что называется из первых рук, уникальный рассказ «о времени и о себе». Включая историю о том предновогоднем вечере, 31 декабря 1970 года, когда в 10 вечера ему (и Дымшицу) объявили, что смертная казнь им заменена 15-ю годами. А еще весь этот умопотрясающий испанский детектив с Франко, Голдой Меир и советскими разведчиками на обмен… С тех пор он праздновал 31 декабря как еще один день своего рождения. Надо признать, что книг, подобных «Шаг влево, шаг вправо», написанных узниками Сиона, немало. К примеру, «Четвертое измерение» Авраама Шифрина. Перед жертвенным подвигом обоих, и Шифрина, и Кузнецова, все мы должны снять шляпу. Но ценность их книг чрезвычайно разнится. Познавательно-информативное шифринское «Четвертое измерение» — описание 10 лет каторги. Без претензий называться литературой.

Кузнецовское же «Шаг влево, Шаг вправо» — высокая литература, небывалый русский язык, великолепное тюремное бытописательство, тончайший психологизм, полифония характеров, где каждый говорит своим языком, нигде не смешиваясь вместе с тем с голосом рассказчика.

Прочитав эту книгу, я поняла, что судьба наградила меня встречей с человеком уникальнейшей породы, которую мать Елены Боннэр, через дочь хорошо знавшая Кузнецова, гениально определила, как «помесь урки с философом».

Через Елену Боннэр, называющую себя в тюремной переписке с ним «тетей Люсей», он и передавал на волю свернутые в крошечные капсулы листочки бумаги, исписанные его бисерным почерком, — черновики его будущих «Дневников». «Тетя Люся» разгадала его психотип с алмазной точностью. Действительно, Кузнецов — та редчайшая разновидность не только еврея, но и human being вообще, когда глубочайший интеллект и бездонные гуманитарные познания (Кузнецов учился на философском в МГУ), делают их носителя не только пассивным созерцателем течения жизни, но и ее активным «делателем», «поворотчиком» ее ключевых событий. Поэтому каждый такой человек — бесценное национальное достояние. Навскидку: Жаботинский и в какой-то степени Меир Кахане.

Во второй и в последний раз мне случилось видеть его в один предновогодний вечер, когда он праздновал у себя дома не Новый год (в этом доме Новый год отмечали по еврейскому календарю), а именно этот второй свой день рождения. В твидовом пиджаке, с толстой сигарой в зубах, он выглядел исключительно импозантно, и не подберу другого слова — буржуазно. Понятное дело, что царил за столом он, хотя там вокруг него сидели неслабые представители «творческой израильской интеллигенции». Одна жена его чего стоит. Он говорил о левой элите Израиля, об ее добровольной сдаче врагам, говорил с той неприкрытой никакими лукавыми эвфемизмами прямотой и резкостью, которые сегодня не позволил бы себе никто. Впрочем, серьезные темы он непринужденно перемежал сочной и смешной похабенью, так что гости скучать не успевали.

Я смотрела на него и думала, что вот этой рукой, в которой сейчас попыхивает его душистая сигара, написаны покорившие меня строчки изумительной русской прозы, которые стоит перечитывать хотя бы для того, чтобы никогда не разувериться в парадоксальной и именно этим вечной и утешительной максиме: «жизнь смердит, но люди прекрасны»: «…Зимой себя спокойней, уравновешенней чувствуешь — не так тянет на волю. Самая мука весной — так и взвыл бы серым волком. Весной смиренномудрая зимняя душа — «немочь бледная» — складывает свои горние крылышки и затихает, забивается в дальний уголок, смущенная неистовым косноязычием воплей и метаний пробудившейся сестры-язычницы, пьяной вакханки, распираемой всеми земными соками и страстями. Весной сизифов камень обуздания плоти, с таким трудом вкаченный на холодную и чистую вершину, вдруг стремительно срывается вниз, все сокрушая на своем пути к живительной влаге родного озерка… летит, пока не уткнется в околюченный забор — каменней всех камней. Ни вверху не удержаться, ни вниз не упасть — лишь томиться, вновь и вновь мысленно блуждая все по тем же дорогам странствий души человеческой, то завороженной надзвездными хоралами, то хрюкающей в болотной жиже всеядного вожделения. Помнится, Достоевский говорил, что о народе (да и о человеке, конечно) следует судить не по тем пропастям, в которые он падает, а по тем вершинам, на которые он способен подняться. Я бы заменил противопоставительное «а» на рядополагающее «и» — ведь вершин не бывает без пропастей. Ни от чего нельзя отрекаться, надо быть верным себе и в хорошем, и в плохом — жизнь человеческая слишком сложна и коротка, чтобы успеть выработаться в бесповоротного ангела: лучшим и удачливейшим из нас всего лишь удается повиснуть между небом и землей, то задевая головой свод небесный, то загребая сапожищами болотную грязь…»

Мы ему не кровная родня, и не можем сидеть по нему шиву или совершать криа – ритуальный надрыв одежды в знак скорби о покойном. Но мы можем перечитать его защитную речь на суде, произнесенную за своего адвоката. Честное слово, она одна может вернуть утерянную веру в человечество.

Вот финальный отрывок этой речи из записей, что Кузнецов набросал для себя в тюремной камере, готовясь к назначенному на утро заседанию суда:

«Я еврей и хочу жить в Израиле, на земле моих предков, на земле величайшего из народов. Это, однако, не значит, что Россия для меня не родина – родина, но и Израиль – родина, и избрал я именно его. В иерархическом ряду ценностей в моей системе отсчета родине отведено, вообще говоря, не первое место – первое там занимает свобода, тем более привлекает меня Израиль – он мне Родина и свобода… Единственная реальная моя вина – нежелание жить в СССР. Без меня! Без меня выращивайте свои невидимые урожаи, пожинайте неслыханные успехи, геройствуйте в космической пустоте. Без меня! Без меня! Я полагаю, что цемент коммунистического барака достаточно полит и моей кровью (ах, разумеется, выражаясь фигурально), и я не прочь быть упомянутым в будущей подробной истории России. И лучше всего так, как Карамзин в своей «Истории государства Российского» упоминает о некоторых чрезмерно совестливых и бессильных по тем или иным причинам эфемерах. Вроде: «Князь Боровский Василий Ярославич, не захотев остаться в России после такого ужаса, отъехал в Литовскую землю». В общем, многословно, сумбурно и не совсем в цель. Очевидно, много вообще ненужного, лишнего, масса литературщины… Но пока я не в силах критически осмыслить написанное – еще пульсирует пуповина, связывающая меня с этими листками. Ну а поскольку наплевать, то не стоит особенно-то и беспокоиться. Отбой».

А ведь в сущности, линия жизни Кузнецова — это в каком-то роде повторение бессмертной истории библейского Иосифа. Из ямы, тюремного застенка, столыпинского спецвагона – до символических ключей города Нью-Йорка, из рук его тогдашнего хозяина и тезки, Эда Коча.