Чтоб быть справедливым возмездье могло,
Лишь злом воздавать подобает за зло.
Абулькасим Фирдоуси
В военное училище я попал сразу после призыва, в самом конце войны. И застал там пустые казармы, по которым слонялся взвод таких же новобранцев, потому что отсюда недавно был отправлен на фронт последний выпуск, и командование пребывало в неведении — продолжать ли подготовку офицеров в том же ускоренном ритме, раз война кончается. Тем более что абитуриенты, кроме нас, не поступали. Мы переоделись в форму и выглядели в ней — ну как и должны выглядеть «салаги зеленые» (так нас и звали старослужащие). Подметали, трудились в подсобном хозяйстве.
Меж тем прогремела Победа, отзвучали салюты. Наконец-то вышла директива: подготовку офицеров продолжать — видимо, с учетом предстоящей войны с Японией. И через неделю прибыл эшелон с батальоном с курсов младших лейтенантов 1-го Белорусского фронта. Такие курсы были во всех фронтовых объединениях. За 3–4 месяца они готовили офицеров из специально отобранных наиболее опытных сержантов-фронтовиков. Мы убедились в этом, впервые увидев их колонну, прибывшую с вокзала. Все — с набором медалей и орденов, в ладно подогнанном, хоть и не новом обмундировании, сапожки в гармошку. И по повадке видно было: эти прошли сквозь фронтовое пекло, повидали тысячи смертей.
Нас, молодых, свели в один взвод, а сержантами назначили фронтовиков. Через несколько дней начались занятия. Для нас, новобранцев, были они подчас непосильными: бесконечные марш-броски, полоса препятствий, ползанье, рытье окопов. И все — с полной выкладкой. Казалось порой: «все, падаю и помираю». Но сержанты поднимали, забирали оружие, тянули, не давая падать. И я вставал и бежал, бежал (откуда силы только брались?). Постепенно привык.
А в казарме фронтовики общались с нами снисходительно-дружески. Учили солдатским премудростям терпеливо, голоса не повышая. Да и не требовалось: все мы очень старались, стремились на них походить.
А тут и японцев победили неожиданно быстро. Накал занятий убавился малость. Все ожидали: училище военного времени прикроют. Случилось это, однако, лишь в конце года. А пока ускоренная подготовка курсантов к бою неизвестно с кем продолжалась.
Имела место, однако, и другая жизнь — личная, говоря по-казенному. И в ней-то процветала так называемая любовь по переписке. Почти каждый из этих молодых мужчин за годы отлучения от нормальных отношений с женщинами приобрел далекую подругу в виде почтового адресата. И вел весьма интенсивную переписку. В отдельных случаях «почтовая любовь» перерастала в реальную и даже завершалась браком после демобилизации.
Об этом очень точно написал Борис Слуцкий:
…И письма шли в глубокий тыл,
где знак вопроса гнулся и кружился,
как часовой, в снегах сомненья стыл,
знак восклицанья клялся и божился…
В ходе таких заочных отношений, естественно, каждый старался составить у далекой подруги самое благоприятное о себе впечатление. Кроме фотокарточки требовался для этого и текст, почувствительней и пограмотней. С последним, однако, у большинства возникали проблемы. Потому как уровень учебы школьной у них на известной был «высоте». А у многих — и вообще стремился к нулю. Ну и как же при этом уложить в почтовый треугольник калейдоскоп обуревающих тебя чувств? По сей-то причине весьма востребованы в казарме были грамотеи, способные составить необходимый текст, который потом старательно переписывали другие курсанты. А в нашей казарме главнейшим из грамотеев был я. Мало того что мог сочинить письмо, так еще и стихи в него включал, и цветочек изображал. Так что ежевечерне — когда ночных занятий не было — я вел интенсивную эпистолярную деятельность: заседал в ленкомнате перед очередью, так сказать, страждущих высокого штиля для своих посланий. Более того, в очереди томились и курсанты других рот училища, куда дошел слух о небывалом грамотее.
Фима Шкаф
Вот в другой роте и служил сержант Ефим Галкин, разыскавший меня в одно из воскресений. Отличался он прозвищем Фима Шкаф — из-за телосложения, конечно. Высоченный, с невероятно широкими плечами, мощной грудью, массивными руками и ногами. При помывке в бане поглядеть на обнаженного Фиму собирались толпами. А поглядеть было на что. Торс как будто из бронзы отлитый, булыжники брюшного пресса, ноги-колонны. И — мужское достоинство соответствующих габаритов. Ну, естественно, и мощью обладал Фима богатырской воистину. Прямо-таки феноменальные возможности демонстрировал. К примеру, с пулеметом «Максим» в сборе на плечах марш-броски совершал.
Еще отличался сержант Галкин полным отсутствием наград на гимнастерке. В те легендарные времена принято было все ордена-медали носить постоянно. И у курсантов — отборных воинов, которых и собирали на фронтовых курсах для скоротечной подготовки в офицеры, таких наград было достаточно. А у Фимы — ничего. Только три нашивки над правым карманом гимнастерки — две красные и одна желтая: два тяжелых ранения и одно легкое. Почему бы это у воина, за плечами которого четыре года фронтовых? Да еще в армейском разведбате служившего. Загадка.
Ну и наконец — был Фима Галкин евреем. Да не по анкете только: семитские черты лица, картавый говорок свидетельствовали о том немедленно и неопровержимо. А в училище было иудеев всего несколько на полтысячи курсантов. Считая Фиму и меня. Но я-то не выделялся. А Шкаф — еще как!
Итак, нашел он меня в воскресенье и говорит: «Потолковать с тобой надо. Ты мне можешь помочь, надеюсь». И рассказал о себе то, что в шок меня повергло немалый. Еще бы! Ведь Фима земляком оказался моим, из Умани родом. А город этот известен не только на Украине, но и за ее пределами благодаря парку Софиевка. Основанный в 1796 году польским магнатом Станиславом Потоцким, названный в честь его жены Софии Витт-Потоцкой, он воистину шедевр паркового зодчества.
Но более всего знаменита Умань могилой цадика реб Нахмана. Этот святой раввин умер в Умани в начале Рош Хашана — главного для иудеев праздника. Он сам знал, когда умрет, и утром первого дня праздника обратился к присутствующим: «Я ухожу. Но вы должны возвратиться домой и объявить: “Всякий верящий в Б-га должен прийти к рабби Нахману на Рош Хашана”». Он был погребен 17 октября 1810 года на старом кладбище в Умани, среди двадцати тысяч евреев, убитых гайдамаками в этом городе около 400 лет назад. А паломничество продолжается и в наши дни.
Одиссея сержанта Галкина
Подробности истории Умани я узнал гораздо позже. А тогда лишь кое-что рассказал мне Фима. Он родился там и жил на улочке неподалеку от знаменитого кладбища, в семье балагулы — возчика. Отец владел парой лошадей и площадкой — такой безбортовой телегой для перевозки грузов. Потом ее отобрали, стала казенной. Кроме Фимы-старшего, в семье было еще две девочки. Отец (не помню имени) также отличался невероятной физической мощью, трудился от темна до темна. Но жили бедно, и Фима уже в детстве стал работать. В школе учился всего несколько лет, потому и был почти малограмотным.
В армию Фима был призван в первые дни войны. Воевал в пехоте. Но вскоре стал полковым разведчиком — благодаря силушке своей неимоверной. Отступал до Воронежа, наступал до Берлина. Умань была освобождена от фашистов 10 марта 1944 года. Вот когда волна наступления и до Умани докатилась, оказался Фима сравнительно недалеко от нее. И попросил командира разведроты отпустить на три дня в родные места. И не мог ротный отказать доблестному разведчику.
Фима добрался до Умани за сутки, увидел развалины, такие же как и в других местах по пути на Запад. Но потрясло, душу вывернуло и другим человеком сделало то, что узнал он о судьбе своей семьи. И немалой родни. И о судьбе всех евреев уманских кошмарной. При том, что повальное уничтожение евреев немцами, да и местными жителями, для фронтового разведчика не могло же новостью оказаться. Повидал он это, прочувствовал, пережил. Но…
Первого августа 1941 года, когда Умань заняли немцы, в городе находилось более 18 тысяч евреев. А уже утром 21 сентября более тысячи евреев пригнали во двор городской тюрьмы. Большинство из них загнали в тюремный подвал. И заперли наглухо. Они стояли тесно, присесть не было возможности. И умерли, задохнувшись, стоя. Остальных евреев, после зверских надругательств, полицаи добили прикладами, ломами и топорами. Полицаи эти были украинцы, но не местные. Местную полицию сформировали потом.
В октябре появился приказ: всем евреям переселиться на Старый базар, в гетто. При переселении украинская полиция следила, чтоб не взяли с собой лишнего. Оставленное тут же разграбили местные жители. Спрятаться или убежать смогли единицы — куда от соседей спрячешься? В большинстве своем евреев и выдавали соседи, сослуживцы, знакомые и даже друзья бывшие. В гетто у Старого базара многие умирали от голода и болезней. Уцелевших в начале 1942 года согнали в урочище Товста Дубина и в Каменный яр и расстреляли. И стал город цадика Нахмана «юден фрай».
Не избежала этого и семья Фимы — отец, мать и две сестры, хотя и не пошли они в гетто. Их немедленно выдали соседи, и за ними пришли полицаи, отца выгнали на улицу к другим мужчинам, а мать и сестер избивали и насиловали в доме. Услышав их крики, отец выскочил из толпы, вырвал винтовку у полицая и, как дубиной действуя, стал колотить немцев и украинцев-полицаев. При его-то силушке почти каждый удар был смертельным. А он бил, бил, пока его не застрелили. Прикончили и мать, и сестер.
А дом уцелел во всех перипетиях уличных боев. И жила в нем семья, обитавшая до того в подвале на соседней улице. Фиме сказали, что один из них служил в управе. Таких, впрочем, было в Умани немало. Имена некоторых Фима узнал. Подробностей выяснять не стал, чтоб не светиться. У него оставались сутки до возвращения в часть. Мимо Умани шел поток военных машин, на которых он и рассчитывал уехать. Но сначала решил рассчитаться за гибель семьи. Бывалый разведчик, тем более житель Умани, Фима выследил троих бывших полицаев и убил поочередно. В полночь он швырнул в окно родного дома термитную ампулу от огнемета. Дом запылал. А Фима остановил грузовик на шоссе, вскочил в кузов и вскоре был среди своих разведчиков. Фима сказал мне, что его не заподозрили. Видимо, не до этого было. А может, решили, что предатели уманские эту казнь заслужили.
Пепел Умани стучит в его сердце
Уверен, не читал Фима «Легенду» Шарля де Костера и не знал ничего о Клаасе, чей пепел стучал в сердце его сына. Но именно это всплывает в памяти моей, когда встает в ней образ Ефима Галкина — беспощадного мстителя. И не за семью лишь мстил — за народ свой расплачиваться заставлял. На пути фронтовом повидал столько зверства, с каким расправлялись немцы и их местные подручные с евреями, что месть стала главным делом этого могучего воина. И мстил он, убивая немцев и предателей, умудряясь сочетать месть с выполнением самых тяжких задач, стоявших перед фронтовым разведчиком. Ибо с 1944 года служил он уже в разведбате штаба 13-й армии 1-го Украинского фронта.
А был сержант Галкин командиром группы захвата в поисковом подразделении. То есть самую главную роль выполнял: языка брал и через нейтралку доставлял. Использовались при этом его недюжинная силушка богатырская и неутолимая ненависть, которая трансформировалась в неустрашимость. И языков притаскивал Ефим немало, иногда — в прямом смысле слова — заткнув рот, привязывал фрица к спине своей и полз от немецкой обороны к своему переднему краю.
Он мне рассказал, что получал самое яростное удовлетворение в рукопашной. Дрался всегда остро заточенной малой лопаткой, рукоятку которой заменил на железную трубу. Рубил ею как мечом, вкладывая в удар всю ненависть свою к ним, к палачам отца, матери, сестер. После такого боя весь в брызгах крови смотрел на нее с радостью, потому что кровь эта была вражьей. Он считал, что так — кроваво — он хорошо мстит, правильно.
Но особо ненавидел Ефим полицаев. Фронт шел по Украине и попадались в основном местные. Были еще и прибалты. Да и русские полицаи — тоже. Ефим шел на риск, убивая их. Потому как иногда это были пленные. И командир его знал обо всем. Но — молчал: семью потерял и он. Впрочем, потом Ефиму припомнили и эти убийства. Потом — когда попал он под трибунал.
Марк Штейнберг
Продолжение тут
Оцените пост
(голосовало: 1, средняя оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...
