АЛЕКСАНДР БИЗЯК (Хайфа)
Памяти раввина — деда по материнской линии и прадеда — раввина по отцовской, которых я не знал, посвящается
Евреев я невзлюбил, когда учился в первом классе.
Тогда мы обитали в махалле Чакар — одной из пыльных улочек в Старом городе Ташкента, во дворе, населенном исключительно русскими людьми. Вокруг нашего «русского оазиса» в основном жили узбеки и татары, и даже несколько семей армян.
Самым любимым моим праздником (помимо Первомая и 7 ноября), была, конечно, Пасха. Вся детвора нашего русского двора в справленных к празднику нарядах дружным строем обходила каждый дом и хором возвещала: «Христос воскресе!». «Воистину воскресе!» — отвечали нам соседи и трижды каждого из нас поцеловав, угощали куличами и пасхальными крашеными яйцами с вензелями «ХВ».
Завершив пасхальный рейд, я возвращался в наше неказистое жилище: две тесных комнатушки с единственным окном и, обняв сначала маму, а потом отца, трижды целовал их:
— Христос воскресе!
Родители смущенно переглядывались:
— Кто тебе это сказал?
— Дядя Жора.
В нашем дворе дядя Жора, брат тети Шуры, матери семерых детей, обычно появлялся навестить сестру. В основном, по праздникам: Рождество, День Красной армии, 8 марта, Вербное воскресенье, Пасха, Первомай, Святая Троица, 7-е ноября, День чекиста.
Но особым днем его визитов был декабрь, а точнее – пятое число. Празднование Дня Сталинской конституции. Эту дату я хорошо запомнил только потому, что именно в этот день приезжал дядя Жора, чтобы зарезать очередного кабана или свинью. (Во дворе у нас имелось несколько свинарников, в которых содержалась на откорме живая собственность соседей).
Праздничное жертвоприношение доверялось только дяде Жоре. В этом деле он был непревзойденным специалистом. Говорили, что на фронте он служил в войсках НКВД, а точнее – в СМЕРШе, а сейчас в Ташкенте был начальником охраны какого-то большого автокомбината.
Мы, детвора, его боялись, взрослые – обходили стороной.
Как только дядя Жора появлялся, во дворе наступала тишина. За глаза его так и называли: «Жора Смерш». Даже дядя Федя (муж тети Шуры, а для дяди Жоры – шурин), хронический алкаш, скандалист и матерщинник, и тот, как только в доме появлялся шурин,- заползал под стол или под кровать и кричал оттуда: «Лежачего не бьют!».
Помню, как на очередное жертвоприношение кo Дню конституции дядя Жора пришел зарезать нашего общего любимца хряка Борьку, который по размерам был не меньше битюга, а по характеру был ласковым, доверчивым котенком.
Дядя Жора повязался клеенчатым фартуком сестры, достал из голенища свой знаменитый финский нож. Соседи говорили, что этот нож был у него трофейным. Что дядя Жора якобы отнял его у плененного солдата (в финскую кампанию 1939 – 1940 гг.) и этим же ножом прирезал финского фашиста.
Как я уже сказал, с приездом дяди Жоры жизнь во дворе надолго замирала. Но только до того момента, когда из свинарника раздавался душераздирающий свинячий визг.
Вот и сейчас дядя Жора завалил Борьку на спину, широко раздвинул ему ноги и одним ударом всадил финский нож в его розовое брюхо.
Когда все было кончено и кабан затих, во дворе воскресли человечьи голоса. Соседи повыползали из домов и наперегонки с кружками наперевес бросились к усопшей жертве. (Считалось, что парная кровь – лучшее снадобье от любой хворобы, а для мужиков –надежный стимулятор для исполнения супружеского долга. И не только для супружеского).
Первая кружка предназначалась дяде Жоре. Со словами «Будем все здоровы!» дядя Жора осушил ее до дна. Рукавом отёр измазанные кровью губы, после чего грохнул пустую кружку оземь и принял из рук сестры хрустящий малосольный огурец.
Но вернусь к воскресшему Христу. На Пасху дядя Жора собирал нас всех в кружок и раздавал пасхальные подарки, проводя при этом беседы на религиозно-атеистические темы. Подробности этих бесед уже не помню, но в память врезалась одна его единственная фраза: «Евреи распяли нашего Христа».
С тех пор евреев я возненавидел.
Где-то в пятом классе, а может быть, в шестом учительница истории Сарра Соломоновна Коган после урока вывела меня из класса в коридор и доверительно сказала, что Иисус Христос на самом деле был евреем. Как и Карл Маркс и Лазарь Каганович.
— А товарищ Сталин?
— Нет, он грузин, но только лишь по паспорту. А в жизни он является Отцом и Сыном всех народов мира.
-А разве так бывает: и отец, и сын?
— Бывает. Но только раз за всю историю.
Сарра Соломоновна с тревогой подняла глаза на висевшую над нами картину Набалдяна «Сталин и Мао слушают нас» и (от греха подальше) увела меня в дальний уголок школьного двора.
…В тот вечер я не мог уснуть. Подозвал к постели маму и стал допрашивать ее: правда ли, что великий Сталин одновременно является для всех людей Отцом и Сыном?
Мама шепотом ответила:
— Повзрослеешь, разберешься сам.
…Вскоре поползли чудовищные слухи: будто бы евреев готовят к массовой отправке из Ташкента. То ли в Сибирь, то ли на Крайний Север.
Я тогда спросил у дяди Жоры:
-За что их так? За то, что они Христа распяли?
— И за это тоже, — ответил дядя Жора. –Потому что от евреев русским людям житья уже не стало…
… Как-то, придя домой из школы, я увидел плачущую маму, впихивающую в чемоданы вещи.
— Ты уезжаешь? Ты решила нас покинуть?! А как же я и папа?
— Не волнуйся. Вас здесь тоже не оставят…
Так я узнал, хоть и с солидным опозданием, что я –еврей. Узнал, что это мы Христа распяли, а вот теперь отравили Жданова, секретаря ЦК ВКП(б).
…Помню, как соседка тетя Аня, когда страна клеймила «отравителей врачей», кричала моей маме:
— Это вы вместе с вашими еврейскими медсёстрами до смерти залечили Жданова!
Мама тогда работала акушером-гинекологом в ташкентском родильном доме №9 (улица Кагановича, дом №49).
Как только умер Сталин, вещи мы распаковали. Но, на всякий случай, под кроватью спрятали «дежурный» чемоданчик.
…Помню, как после выпускного бала по случаю окончания средней школы погодки братья Центнеры, Давид и Михаил, избили старшего пионервожатого, еврея по национальности (фамилию не помню. Да и велика была бы честь для этого подонка — держать в памяти его поганую фамилию. Да и сам вожатый, после избиения, на три дня лишился памяти).
История вкратце такова:
В марте 53-го на школьной траурной линейке в честь похорон великого вождя кто-то из ребят, знающих, что я боюсь щекотки, «в шутку» пощекотал меня. Я не выдержал, залился пронзительным свинячьим смехом, как наш покойный боров Борька, когда дядя Жора его резал.
Услыхав мой смех, старший пионервожатый выхватил меня из строя и за шкирку поволок к директору. Разразился страшный «политический» скандал. Вплоть до изгнания из школы и определения меня в исправительную детскую колонию. Спас меня тогда Валихон Кадырович Джураев, председатель исполкома нашего района. (О товарище Джураеве я расскажу чуть позже).
Братья Центнеры (никогда их не забуду!) отомстили за меня. Бесфамильный пионервожатый тогда три недели пролежал в травматологии 5-й ташкентской горбольницы.
Как только я узнал, что я еврей, со мной начали происходить странные метаморфозы. Я вдруг активно потянулся к взрослым людям, с которыми дружили мама с папой. То есть к тем, у кого в паспорте значилась «пятая графа». Сначала я не понимал, что это такое — загадочная «пятая графа». Но когда мне объяснили, я как-то сразу повзрослел и почувствовал себя «своим среди своих». Меня, мальчишку, взрослые «свои», пусть не сразу, постепенно, стали допускать в свой круг. Мне это очень льстило.
В кругу друзей родителей оказались интереснейшие люди с «пятым пунктом»: профессор хирургии Финкель, замглавврача 9-го роддома Вайс, завотделением какого-то диспансера Вайнтруб, инженер завода «Ташсельмаш» то ли Фишман, то ли Шифман с супругой Бебой (колоратурное сопрано в оперном театре Мукими на Беш-агаче) и даже капитан второго ранга, когда-то служивший на Балтфлоте в Таллине, а ныне вышедший на пенсию и переехавший в Ташкент на улицу Большевик — по соседству с Комсомольским озером.
И было несколько знакомых из другого круга, так называемые «цеховики»: дядя Наум и дядя Яша (закройщики сапожной мастерской), дядя Марк, возглавляющий галантерейную артель слепых, делающих пуговицы (сам дядя Марк был зрячим, но дальтоником), Арончик, экспедитор мясокомбината (я до сих не понял: Арончик – имя или фамилия нашего знакомого) и его жена татарочка Адель, подпольная портниха кружевных бюстгальтеров, тогда, после войны, только-только входивших в моду.
Меня больше привлекали именно «цеховики». Но подпускать меня, мальчишку, к своим секретам они не очень-то и торопились. За исключением жены Арончика бюстгальтерши Адели. Она меня любила, частенько сажала на колени, трепала мои вихры, угощала гематогеном и популярными тогда мятными китайскими сосучками «Сен-Сен», не крупнее мышиного помёта.
Однажды Адель вызвала меня к себе, чтобы я развёз клиенткам готовые бюстгальтеры. Не проронив ни слова, я сидел и любовался ею. Вдруг она игриво попросила отвернуться от нее. Она якобы решила примерить один бюстгальтер, который вызвал у нее какие-то сомнения. Я отвернулся и уперся взглядом в большое зеркало, которое висело на стене. В нем я увидел, как Адель, сбросив с себя блузку и оставшись по пояс голой, стала примерять бюстгальтер.
Я увидел ее груди – два упругих яблока «белого налива» (самый лучший сорт в Узбекистане), а на них – две сочных вишенки сосков.
Я впервые в жизни видел женский обнаженный бюст…
Адель, перехватив мою растерянность, лукаво подмигнула мне. Я вскочил со стула и бросился к двери. Адель меня остановила:
— Ну чего ты испугался, дурачок? Неужели ты ни разу в жизни не видел женщину без лифчика? Ведь ты уже довольно взрослый мальчик. Твоя мама мне хвалилась, что на днях ты вступаешь в комсомол.
Я подтвердил:
— В четверг меня будут утверждать в райкоме комсомола.
— Жаль, что я не комсомолка, а то бы с удовольствием дала тебе рекомендацию.
Адель скинула с себя бюстгальтер, надела блузку и заливчато расхохоталась. Вручила мне бюстгальтеры, уложенные в пакеты, перехваченные голубыми лентами.
— Смотри, не перепутай адреса. У бюстгальтеров разные размеры.
Как-то, во время выгрузки мороженой говядины (а я частенько помогал Арончику разгружать его фургон, за что он платил мне семь копеек за десятикилограммовую коробку мяса), он доверительно признался мне, что в полуночные часы после трудового дня (а домой он возвращался поздней ночью, завершив развозку мяса по торговым точкам), нырнув к жене в постель, ласки начинал всегда с ее «лебяжьих белоснежных рук». Сказать ему, что недавно я видел полуголую Адель, я не решился.
Но речь сейчас не о бюстгальтерше Адели. Как-то раз Арончик признался моему отцу:
— Послушай, Гриша, ты не обижайся, но я боюсь, как бы твой пацан не оказался Павликом Морозовым.
Очень я тогда обиделся на мясного экспедитора. Я-то ведь мечтал быть похожим вовсе не на Павлика Морозова, а на молодогвардейца Олега Кошевого, на партизанку Лизу Чайкину, на знаменитого тогда пограничника Никиту Карацупу и его овчарку по имени Индус, на летчиков-героев Кожедуба, Чкалова, Покрышкина…
А тут – Павлик Морозов…
Но помог счастливый случай. Поздней ночью меня разбудили приглушенные мужские голоса. Я узнал Арончика и папу.
— Гриша, выручай, — просил Арончик. – Из Ангрена я привез на пробу двенадцать пар резиновых галош. Галоши – левые. Хочу загнать их. Мне нужно срочно их где-то перепрятать, пока найду оптового клиента. У себя хранить опасно, сам понимаешь…
— Но только не у нас! – вскричал отец. – Мы с Симой в эти игры не играем. И ты это прекрасно знаешь.
— Выслушай меня, — настаивал Арончик. – Речь не о вас. Галоши нужно переправить к Готлибу. Я с ним уже договорился. Он вне всяких подозрений. Как-никак, секретарь партийного бюро на швейной фабрике. Через пару-тройку дней к Готлибам приедет оптовик и галоши заберет. Одним словом, товар нужно срочно переправить к Готлибам.
— Тогда при чем здесь мы?
— При том. Позарез необходим надежный человек, который отнесет галоши к Готлибам. Для этого лучше всего сгодится какой-нибудь пацан. За ним менты следить не станут. Вот я и подумал о твоем мальчишке. Он свой, не проболтается. Фургон будет находиться на Узбекистанской, рядом с трамвайной остановкой «Рыбсбыт» — в Комсомольском тупичке.
— Когда это нужно сделать? – тяжело вздохнул отец.
— Сегодня ночью, до рассвета. Готлибы не спят и ждут посыльного.
Я пулей соскочил с кровати:
— Арончик, папа, я готов!
От счастья я взлетел то ли на седьмое, то ли на восьмое небо. Вот оно – настоящее мужское дело, полное опасности и риска.
— А не подведешь? – суровым голосом спросил Арончик.
И тут я прочитал Арончику клятву Олега Кошевого, которую помнил наизусть. «Торжественно клянусь беспрекословно выполнить любое опасное задание, порученное мне. Клянусь хранить в глубокой тайне все, что с этим связано. Если же я нарушу эту клятву, то пусть меня покарает суровая рука моих товарищей».
Арончик криво усмехнулся:
— Ну, гляди, молодогвардеец. Как поёт у нас в Ташкенте в ресторане «Шарк» Эдик Калманович: «Ты еврей, а это что-нибудь да значит». Я надеюсь на тебя. Живо собирайся, пока не рассвело, и дуй в Комсомольский переулок. Там увидишь мой мясной фургон. В кабине тебя будет дожидаться водитель Хуснутдин. Он и передаст тебе коробку с макаронами. Под макаронами спрятаны галоши. Адрес Готлиба писать не буду, так запомни.
Я выскочил на улицу. Часы показывали три ночи. Я огляделся, чтобы убедиться в отсутствии хвоста. Хвоста не оказалось, если не считать нашу дворовую собаку Розку. Я прогнал ее. Не хватало, чтобы она навела милицию на квартиру Готлиба.
Я бежал по улице и слышал, как от волнения под рубашкой гулко бьется сердце. Я только одного не мог понять: на кой Арончику сдались левые галоши? Он что, рассчитывал найти двенадцать одноногих инвалидов? Уже потом цеховики мне объяснили, что левые галоши – это «левый» груз.
Операция прошла успешно. После «галошной» акции цеховики меня признали и даже стали уважать. В течение двух месяцев я выполнил еще несколько ответственных заданий. Арончик еще трижды поручал мне операции: левые женские плащи, левые мужские куртки на байковой подкладке и левые детские костюмчики. Пока Арончика не посадили. Вернее, не успели посадить – помог ему всё тот же председатель райисполкома Валихон КадыровичДжураев, который в 53-м меня отмазал от детской исправительно-трудовой колонии.
Теперь пора подробней рассказать о товарище Джураеве и о «цеховике»-сапожнике дяде Науме.
Дядю Наума и Джураева свел счастливый случай. На свадьбе сына Петросянца, товароведа «Вторсырья», дядя Наум и Валихон Кадырович Джураев оказались за одним свадебным столом.
— Где я мог вас видеть? — Спросил Джураев у соседа по столу. – На двенадцатой партийной конференции? Сколько лет вы в партии?
— В партии я не состою. – признался «цеховик». – И, приглядевшись к сапогам соседа, как полагается еврею ответил вопросом на вопрос: – Сколько лет вы носите эти сапоги? Они давно вышли из моды.
— Пять лет, а что?
— А хотите, я пошью вам другие сапоги? Настоящие, из генеральской кожи. Голенище с жесткими футорами, задний шов украшу прошвой, сверху — ушки из льняной тесьмы. Перед– с поднарядами, деревянно-шпилечный каблук с резиновой набойкой, высота – два с половиной сантиметра.
— Вы кто? – спросил Джураев.
— Я закройщик в сапожной мастерской. Зовут меня Наум. – И не дав Джураеву опомниться, тут же, за столом, снял с клиента мерку, а через две недели вручил Джураеву заказ.
Председатель исполкома был вне себя от радости.
— У вас легкая рука, Наум! – сказал Джураев.
— А у вас легкая нога. Пусть она будет счастливой. Носите на здоровье.
У дяди Наума, действительно, оказалась легкая рука. В генеральских сапогах Джураев стал круто продвигаться по партийной линии. Из исполкома был переведен в райком инструктором, затем завсектором, потом был избран вторым секретарем, а затем стал первым.
Так цеховик дядя Наум приобрел в лице Джураева надежного партийного защитника.
Шло время, я повзрослел, поступил на филфак ташкентского университета. Свое происхождение я перестал скрывать и перешел на положение легального еврея. По окончании филфака мы с женой и дочерью переехали Москву. Там я стал студентом ВГИКа.
И только раз меня открыто попрекнули, что я маскируюсь под еврея, хотя на самом деле – настоящий русский. Подколол меня мой мастер сценарной мастерской, в которой я учился, Александр Георгиевич Никифоров. Как-то мы сидели с ним в буфете гостиницы «Байкал» и выпивали. (Сейчас могу признаться, что случалось это часто).
Никифоров тогда сказал мне:
— Какой же ты еврей, если пьешь, как настоящий русский!
А еще был случай (и в этом я могу теперь признаться), когда, став сценаристом, поехал в Киев на худсовет киностудии имени Довженко, где запускался двухсерийный фильм «Долгие дни, короткие недели» по моему сценарию.
Отношение к евреям и тогда, как и сейчас, скажем мягко, на Украине было не совсем лояльным.
И вот, в перерыве обсуждения мы с членами худсовета выходим покурить. И мне говорят они:
— Мы тут поспорили: ты кто? Судя по твоей физиономии – прибалт, а судя по фамилии – хохол. Так кто же ты на самом деле?
И я позорно смалодушничал. Признаться, что я еврей, – значило поставить под сомнение выпуск фильма.
— Я по матери прибалт, а по отцу — украинец…
Но такой пассаж, клянусь, я допустил один раз в жизни.
P.S. Свои исповедальные записки оборву метаморфозой, которую я вторично в жизни пережил: прилетев на ПМЖ в Израиль, я снова превратился в «русского».
Оцените пост
(голосовало: 2, средняя оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...
