«Бенцион боялся, что я вырасту лгуньей: он заметил, что я здорово научилась врать. Никто из домашних специально не объяснял мне, что о некоторых вещах вне дома говорить нельзя, я сама прекрасно понимала, когда говорить правду опасно. Брат учил меня говорить так, чтобы собеседник понял ответы, как мне надо, но чтобы я при этом не врала. По примеру Яакова, сказавшего: «Я, Эсав – твой первенец». Это «гневат даат», но не «шекер» – утаивание, но не ложь.
В семь лет я не пошла, как полагается, в школу, и на вопрос о возрасте отвечала: «Если в следующем году я иду в школу – сколько мне лет?»
Мне очень хотелось учить Тору, и мне нашли учителя. Рав Аба-Давид Туревич занимался со своей дочкой – моей ровесницей, и мама договорилась, что он будет обучать и меня. А мой брат занимался с его сыновьями. Мы знали, что, если кто-то стучит в дверь, мы должны бежать в другую комнату прятаться.
Как-то в пятницу в дверь постучали. Мама подружки как раз пекла халы, и таз с тестом стоял на полу. Мы так спешили спрятаться, что прыгнули прямо в тесто.
Родители не знали, как скоро мы сможем уехать из России, и полагали, что школьная «закалка» поможет нам вырасти сильными людьми. Они опасались, что иначе, общаясь с ребятами во дворе и на улице, мы будем чувствовать себя ниже других и это сделает нас духовно не стойкими.
Мама считала, что люди, не уверенные в себе, легче попадают под влияние окружения, и это приводит к отходу от религии. Она очень старалась, чтобы мы не ощущали себя обделенными.
Мама тревожилась, чтобы детям в Песах не захотелось хамеца (это был безосновательный страх, мы ничего подобного не ощущали). Для нее теоретически было бы ужасно, скажи ребенок посреди Песах, что хочет хлеба. Помню, когда кончался Песах, она шла с нами и покупала пирожные. Нам даже не очень и хотелось. Но для нее было важно, чтобы мы воспринимали Песах как праздник, а не как нехватку чего-то.
Мы росли в уникальном ощущении, что быть религиозными евреями – радостно и привольно. Особенно весело было после авдалы, отделения праздничного дня от будней, на исходе субботы: папа затевал с нами игры, начинал танцевать с Бенционом, рассказывал нам «сериалы» из еврейской истории с продолжением.
Перед школой мама «на всякий случай» научила меня драться. Это умение мне так и не пригодилось, меня защищало само сознание, что я могу дать сдачи. Такие вещи ощущаются окружающими, и меня в классе никогда не трогали.
Я пошла в школу в восемь лет. Мне казалось естественным, что существуют два мира, внутренний и внешний, и внешний воспринимает некоторые вещи совсем не так, как внутренний.
Мне было легче, чем другим еврейским детям, устоять перед чужим влиянием. Дом давал мне ощущение, что родители знают все, чему нас могут научить в школе. У нас в семье все были образованными людьми. Другим детям, чьи родители были не на таком уровне, было труднее выдержать испытание: когда приходили со стороны и утверждали что-то, им могло показаться, что эти люди умнее и просвещеннее, чем их родители».
Из рассказа Хавы
НАДЕЖНЫЕ СТОРОЖА
А как меня собака укусила, когда я миньян собирал, я вам не рассказывал?
Мне в Ташкенте вообще не везло с собаками. Там их полно – дома сторожат. Я уже говорил, что по натуре очень нетерпелив. Я по улицам не ходил, а бегал: времени жалко было. А собаки – за мной. Вечно они за мной гонялись…
Вот как–то искал я десятого для миньяна. Время утренней молитвы проходит, люди хотят разойтись – на работу пора, а десятый не появляется. Я решил позвать одного знакомого. Было еще рано, и дверь у него была заперта. Я постучал – не слышат. Чтобы не будить всех, я забрался на балкон, вхожу в комнату, а там – две собаки. Одна из них набросилась на меня и искусала, как следует. Выбежал хозяин:
– Что случилось?
Я объяснил, так уж он пошел со мной в миньян.
Несколько лет в Йом Кипур я был хазаном в семье, где тайком собирали миньян (мы его называли «партийно-комсомольский», он собирался только в Рош–Хашана и Йом Кипур, и там молились люди, которым ни в коем случае нельзя было «засветиться», то есть обнаружить себя за этим занятием). Я проводил в доме, не выходя, весь день Йом Кипур: читал все пять молитв и Тору (обычно это делают четыре — пять человек) и в перерывах занимался с людьми Торой.
Однажды на исходе Йом Кипур я собрался домой и вышел во двор, никого не предупредив. Во дворе на меня напали овчарки (их специально выпустили, чтобы чужой не вошел) и искусали. Хорошо хоть, обошлось без уколов: собаки были домашние, и хозяева обещали понаблюдать в течение десяти дней, не проявится ли у них бешенство.
«В канун Йом Кипур у моих родителей в Самарканде тайно собирался народ на молитву. Боялись, как бы это не стало известно властям: я работал в университете и мой брат – на такой работе, что следовало остеречься.
Вдруг стучится незнакомец.
– В чем дело? – спрашиваем. Все очень напуганы.
– Как же, – говорит, – я из Ташкента, мне реб Ицхак сказал быть здесь сегодня вечером. Раз реб Ицхак сказал – никуда не денешься. Приняли его, потом устроили в гостиницу.
Реб Ицхак брал на себя риск присылать людей, и, если он присылал, все кончалось хорошо. Пугались, конечно, но его посланцев принимали всегда, несмотря на страх.
По семейным и рабочим обстоятельствам я часто ездил в Ташкент. Реб Ицхак всегда передавал через меня какой-то «двор Тора», и это считалось главным делом моей поездки.
Потом проверял у людей: «Ну, он передал?» И выяснял, насколько точно».
Из рассказа Яакова Кернера
Не всегда дело сходило так гладко: пару раз мне пришлось пройти курс против бешенства – не то тридцать, не то тридцать пять уколов. Пить вино при этом нельзя, так что я долго не мог делать кидуш на вино – делала жена или Сарочка, Бенцион был в санатории.
С тех пор я стал внимательно приглядываться к собакам – не хотел уколов.
СТАКАН ВОДКИ
Как-то в праздник Шмини Ацерет мы сидели в сукке у Кругляков. Среди гостей был коэн.
В миньяне, где я молился, коэна не было. Давно я не видел коэна в своей синагоге, мне очень хотелось услышать в праздник благословение коэна. За пределами Эрец Исраэль у ашкеназских евреев «биркат-коаним» – благословение коэнов – произносят только в мусаф в праздничной утренней молитве, то есть лишь несколько раз в году. А в нашем миньяне получалось и того реже: ни в Рош–Хашана, ни в Суккот в том году мы «биркат-коаним» не слышали.
Я попросил:
– Придите завтра в наш миньян! Коэн в шутку говорит:
– Выпьете этот стакан водки – приду!
Я взял да и выпил. Коэну – обещал ведь! – ничего не оставалось, как назавтра прийти и произнести «биркат-коаним». Пришел он очень рано, раньше меня, ждал и беспокоился, не повредила ли мне водка. А я – ничего, никакого эффекта она во мне не произвела. Жена долго еще поминала мне это безрассудство.
Иногда я брал сына к бухарским евреям, у которых другой обычай: слушать «биркат-коаним» ежедневно. Бенцион говорит, что помнит это.
В Израиле так делается и у ашкеназов. Вот уже много лет я, Барух а-Шем, слушаю это благословение ежедневно.
БЕНЦИОН ЗАБОЛЕЛ
Сын мой пережил много – никому такого не пожелаю.
В бытовом отношении нам в Ташкенте жилось труднее, чем в Казани. Все-таки пересадка на новую почву. Жилье пришлось приобретать, в долги влезли из-за этого. С деньгами стало много труднее. Прежних отношений с соседями не было. В Казани у Бенциона было полно дворовых приятелей, в Ташкенте он был одинок. Соседские дети – узбеки не дружили с ним, кидали в него камни. Болезни в семье не переводились, и серьезные.
Тяжело болел и Бенцион. В тринадцать лет Бенцион простудился, у него начался туберкулез. Тогда это была смертельно опасная болезнь. Диагноз ему поставили не сразу.
Жил в Ташкенте доктор Житницкий, еврей. Он лечил Бенциона бесплатно и много им занимался.
Доктор Житницкий был блестящий диагност и интересный человек. Родом из Оренбурга, учился он в Казани. Юношей он сделал выбор так: пойти в торговлю – сможешь помочь людям, только если у тебя будут деньги, а не будет – не сможешь. А если стать врачом, всегда сумеешь помочь. И стал врачом.
В тридцать седьмом году его арестовали. Комнатка, куда его заперли вместе с другими несчастными, была переполнена. Нечем было дышать. Люди стали задыхаться, терять сознание. Доктор понимал, что это может плохо кончиться, и разбил окно руками. Там была масса народу, но никто на такое не решился! Доктор сильно поранил руки о стекло, и с тех пор руки у него дрожали. Это не мешало ему быть прекрасным врачом. Какой он был специалист, видно хотя бы из такого эпизода.
Много лет доктор Житницкий был председателем медицинской комиссии в военном комиссариате. Приводят однажды рослого красивого парня – призывника, с виду совершенно здорового. Доктор его комиссует. Его спрашивают:
– Почему? Он говорит:
– Так-то и так-то.
Парня посылают на рентген, и ничего не находят.
Доктор стоит на своем. Парня повторно посылают на обследование – и находят именно ту болезнь, которую указал доктор Житницкий.
После работы доктор наносил больным визиты на дому и ни за что не желал брать плату:
– Да вы что! Стану я менять бикур-холим (заповедь посещения больных) на деньги!
Чтоб не соврать, у меня он бывал раз сто, да и у тещи немногим меньше. И забегал не на минутку.
Доктор боялся обнаружить, что ест только кошерную пищу, и за кошерным мясом посылал знакомых.
Осмотрев Бенциона, Житницкий сразу поставил диагноз: «Туберкулез». Но диагноз надо было подтвердить официально, и Бенциона показали другим врачам. Те посмотрели под рентгеном легкие (это не то же самое, что рентгеновский снимок) и ничего не нашли.
То же, кстати, произошло с его бабушкой, Фрумой-Малкой. Она приехала к нам и серьезно заболела, стала почти нетранспортабельна. Кое-как мы повезли ее к врачам. Упрашивали сделать снимок, но они согласились только на просмотр (наверно, он стоил дешевле). Просмотр ничего не показал. А у нее был туберкулез, как потом выяснилось.
Бенциона отправили в инфекционную больницу с подозрением на тиф. Благословен Всевышний, он там не заразился тифом. Долго не могли поставить диагноз, и только снимок наконец убедил, что у мальчика туберкулез.
Насколько опасно он был болен, можно судить по тому, что мне предоставили для сына бесплатную путевку в санаторий.
В САНАТОРИИ
Санаторий, куда направили Бенциона, находился в девяноста километрах от Ташкента. Мне не разрешили приносить сыну еду. Мы спросили у раввинов, какие продукты из санаторного меню Бенциону можно есть, чтобы не нарушать законы кашрута, и следовали их указаниям.
А как быть с субботой? С наложением тфилин, когда ты все время на глазах?
Бенциону трудно приходилось. Ему было всего четырнадцать, когда он поехал туда впервые, но он все выдержал. Бенцион ездил в санаторий два года подряд, проводил там лето и осень – четыре-пять месяцев, и вышел оттуда выздоровевшим.
В санатории Бенцион был единственный еврей. Когда детей делили на русскую и узбекскую группы, знакомый мальчик – узбек предложил ему: «Может, пойдешь в узбекскую?» Бенцион согласился, хотя ни слова не знал по-узбекски. Но среди узбеков – он понимал – ему будет легче, чем среди русских, тайно выполнять мицвот. Хотя и мальчики – узбеки любили поинтересоваться, как там у евреев с кровью для мацы…
Молитвенник Бенцион решил с собой не брать: необходимое он помнил наизусть. Готовясь к отъезду, он выучил наизусть и махзоры.
Тфилин Бенцион прятал в дупле в лесу недалеко от санатория. Ранним утром он бежал в лес, накладывал тфилин, молился, прятал их и возвращался, пока в санатории еще спали. Но тайник, как видно, обнаружили – тфилин пропали. Пришлось мне снова добывать тфилин в Ташкенте. Это было нелегко. Нашел, привез. И снова украли. Субботний кидуш Бенцион делал тихонько над двумя кусочками хлеба, авдалу – над стаканом чая или кофе, «Биркат-а-мазон» (благословение после трапезы с хлебом) читал, прикрыв ладонью рот, чтобы не заметили.
Спустя несколько месяцев в школе при санатории начались занятия. В шаббат Бенцион не писал, говорил, болит рука. Раз рука болит, он «не мог» ею пользоваться и вне класса. Так что по субботам есть ему приходилось левой рукой.
Когда в субботу учеников заставляли подметать территорию вокруг корпусов, Бенцион прятался.
Одного он избежать не мог – обязательной субботней бани. Чтобы не нарушать субботы, он не пользовался там мылом. Чистое белье следовало получать в другом корпусе, а переносить в шаббат вещи по улице при отсутствии эрува Бенцион не хотел. Поэтому он старался закончить «мытье» первым: первым одежду выдавали на месте. Всю неделю во всех очередях Бенцион любезно уступал другим место, чтобы потом, в бане, уступали место ему, чтобы он мог быть первым.
Заболевая ангиной, Бенцион радовался: это избавляло его от проблем в субботу.
Как-то на общесанаторной контрольной по математике Бенцион обнаружил ошибку в условиях задачи. Он сделал расчет и увидел, что, если заменить одну цифру, все легко решается. Оказалось, он прав. Это удивило учителей (ведь условия были проверены «в инстанциях»). К Бенциону учителя и так относились неплохо, а тут и вовсе стали симпатизировать.
В период с четырнадцати до пятнадцати лет Бенцион побывал еще раз и в инфекционной больнице – с желтухой.
Бенцион пропускал много занятий по болезни. От выпускных экзаменов его освободили. В пятнадцать лет он закончил школу.
Из книги «Чтобы ты остался евреем»
Оцените пост
(голосовало: 1, средняя оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...
