Предсказание
Окончание.
Начало в № 951
Сколько раз за последующие три года он находился на краю гибели, Залман не мог сосчитать. Собственно не было такого дня до окончания войны, да и после неё, когда бы ангел смерти безжалостно и методично забирающий всех, кто был Залману дорог, не находился бы рядом. Его горячее дыхание обжигало жаром печи крематория в Освенциме, когда в последние недели перед переводом в другой лагерь Залман работал в зондеркоманде, очищавшей печи от недогоревших костей и вывозившей их на тележках. Его близость сжимала в ледяные тиски коченеющие на февральском ветру конечности на марше смерти при эвакуации лагеря в Гросс-Розене. Его прикосновения в тифозном бреду в американском полевом госпитале казались спасительно освобождающими от бесконечных мучений на обезумевшей от злодеяний земле.
Но всякий раз уже готовый броситься на проволоку с пропущенным электрическим током, сделать шаг вниз с каменного карьера или, набравшись мужества, плюнуть в рожу садисту-коменданту лагеря перед строем, облегчив ангелу смерти его скорбную задачу, Залман останавливался.
Проявляющийся в эти моменты в сумраке сознания взгляд буравил мозг и голос, глухо озвучивший когда-то одну-единственную такую важную в его жизни фразу, поддерживали в нём сейчас саму жизнь. И ангел смерти отступал.
… Бои под Латруном летом 48-го проходили особенно тяжело. Каждый метр этой многострадальной земли приходилось вырывать с кровью, с огромным трудом ломая сопротивление лучшей из воюющих вражеских армий – иорданского арабского легиона. Не хватало оружия, боеприпасов, военных специалистов, да просто людей не хватало! Выстоять, не сломаться, прорвать блокаду осаждённого Иерусалима стало целью и смыслом существования тысяч вернувшихся в Эрец Исраэль репатриантов.
Подразделение, в котором сражался Залман, почти полностью состояло из переживших Катастрофу европейских евреев. С некоторыми он познакомился на корабле по пути в Палестину, а двоих – Жан-Поля Дорфера из Франции и Пинхаса Фурмана из Литвы знал ещё по лагерю для перемещённых лиц в Австрии. Общая судьба связывала бывших узников концлагерей, потерявших всех своих близких, создавая некую касту замкнутых, держащихся особняком, способных общаться только друг с другом. Искалеченные страданием настолько, что в них, казалось, не осталось уже ничего живого, человеческого, бывшие лагерники оттаивали медленно.
Наблюдая за существованием этого сообщества изнутри, Залман испытывал двоякое чувство. С одной стороны, отождествление себя с товарищами по несчастью, набор большинства черт, присущих всем прошедшим концлагерь: подозрительность, недоверчивость, инстинктивное, почти животное ощущение опасности.
С другой стороны, Залман изо всех сил пытался если и не забыть прошлое, то хотя бы не думать о нём постоянно. Вырваться из кошмара воспоминаний, не просыпаться с криком по ночам, научиться заново мечтать, верить, любить!
Отчасти в этом ему помогала дружба с Пинхасом и Жан-Полем – редкими счастливчиками, у которых сохранились родные: у Пинхаса – прошедший с ним через все лагеря брат; у Жан-Поля – жена с дочкой, прятавшиеся всю войну в сарае у нормандского крестьянина.
Чего нельзя было отнять у переживших Катастрофу, так это желания сражаться. Недостаток военного опыта они с лихвой компенсировали отвагой и личным мужеством, так что даже те из местных бойцов, позволявших себе презрительные насмешки по отношению к новоприбывшим за их, якобы, трусливое непротивление нацистам и обречённую готовность идти, как овцы, на убой, прикусывали языки.
Странная у них была армия. Если вообще применимо это слово к разрознённым группам людей столь непохожих, говорящих на разных языках, зачастую совсем не подготовленных к военной службе, от пожилых немецких профессоров до выросших в подмандатной Палестине отчаянных мальчишек-сабр, от социалистов-кибуцников до бородатых литваков-талмудистов. Всюду гонимых, ненавидимых, не имевших почти две тысячи лет своего государства и войска, способного его защитить, обретших, наконец, то и другое и готовых скорее умереть, чем дать себя вновь с этой земли изгнать.
… Сегодня они были так близки к выполнению поставленной задачи. Снайперам из Пальмаха (плугот махац — ударные роты, особые отряды Хаганы, позднее — часть Армии Обороны Израиля) удалось нейтрализовать иорданский дзот, прикрывавший подножие стратегически важной высоты. Рота Залмана, рассредоточившись, бросилась на штурм. Вершина была уже недалеко, выстрелы сверху раздавались всё реже. И тут этот отвратительный, до боли знакомый свистяще-режущий звук. Первая мина разорвалась на левом фланге, вырвав из цепи двоих. Последующие ложились довольно точно, почти каждый раз поражая цель. Очевидно, кто-то с другой стороны дороги координировал миномётный огонь.
Воспользовавшись коротким затишьем, командир роты юный пальмахник Дрор Захави, один из самых опытных бойцов, несмотря на свои двадцать с небольшим лет, поднял людей для последнего рывка. Они побежали, почти не пригибаясь, до вершины оставалось всего ничего, когда сверху заработал пулемёт. Три пули навылет попали Дрору в грудь. Слева от Залмана рухнул ничком Пинхас Фурман, следующая очередь отбросила вниз по склону безжизненное тело Жан-Поля. Бойцы залегли. Но расположение оказалось слишком невыгодным: с вершины холма они были видны как на ладони, ни отступать, ни окапываться уже не представлялось возможным. Кто-то очень грамотно спланировал оборону высотки, заманив их отряд в ловушку.
Пулемёт поливал свинцом, не давая поднять голову. То тут, то там раздавались вскрикивания раненых. Залману удалось спрятаться за небольшой валун, откуда он попытался вести прицельный огонь. Пуля срикошетила, обожгла правое предплечье, другая расщепила приклад, вырвав из рук винтовку. Перевернувшись на спину, Залман оторвал зубами кусок нижней рубахи, перетянул рану, нащупал в боковом кармане последнюю гранату и закрыл глаза.
Он знал, что должно произойти сейчас. Адмор так давно присутствовал в его жизни, что его образ, казалось, вошёл внутрь самого существа, став вторым я и появляясь откуда-то из глубин подсознания в самый критический момент.
Перед мысленным взором Залмана с калейдоскопической быстротой стали сменяться картинки, выхватываемые из прошлого, словно лучом мощного прожектора.
Бедная, чисто убранная комната в доме меламеда. Драка с польскими мальчишками из соседнего рабочего предместья. Воздушные бисквиты из кондитерской пани Олбрыжской. Похороны умершей от туберкулёза старшей сестры. Битком набитый зал во время выступления симфонического оркестра в гетто. Капающая пена с высунутых языков овчарок при выгрузке из вагонов в Освенциме. Подпирающая низкое небо чёрная труба крематория. Мерно покачивающаяся на волнах ветхая посудина, везущая их в Эрец Исраэль.
Калейдоскоп остановился. Залман смочил потрескавшиеся губы последними каплями воды и отбросил ненужную флягу. Адмор не появился. Значит… всё? Невидящим взором окинул Залман каменистый склон, догорающий внизу армейский джип, петляющую между холмами дорогу на Иерусалим. Почувствовал, как внутри закипает злость. Всё не должно закончиться так! Он, Залман Штейн, единственный уцелевший из большой семьи Штейнов, попал сюда не случайно, не потому что больше некуда было идти. Он приехал, чтобы возродить на этой земле свой расстрелянный, сожжённый, рассеянный пеплом по ветру народ. И с видением или без, живой или мёртвый, он не отступит, не согнётся, не побежит.
Одеревеневшими пальцами раненой руки Залман вырвал кольцо, швырнул гранату в сторону торчавшего наверху между камней пулемётного ствола и, разрывая рот в бешеном боевом кличе, бросился вперёд…
— Слушай, а ты действительно русский журналист? – симпатичный гурский хасид моего возраста с любопытством разглядывал меня сквозь прямоугольные стёкла модных очков в тонкой дизайнерской оправе.
— Ага, русский… Такой же, как ты поляк.
— Я по-польски несколько слов знаю. Пару лет назад мы ездили в Гуру-Кальварью. Там от нас одни памятные таблички остались… Когда меня попросили встретиться с тобой, чтобы рассказать об отце…
— Об отце?!
— Конечно. Я ведь самый младший ребёнок в семье, поэтому выгляжу скорее как внук. Ты же знаешь, у нас женятся рано.
— Да не в том дело… Просто я так понял из твоего рассказа…
— Ночью, после штурма бойцы горной бригады Пальмаха собрали убитых и раненых. Точнее, одного раненого. В госпитале из Залмана вынули восемь пуль, но ни один из жизненно важных органов не был задет. Отец принимал ещё участие в Синайской кампании 56 года и дошёл почти до Суэцкого канала.
— Почему же в том бою под Латруном он не увидел и не услышал адмора?
— Понимаешь, все события в этом мире, да и в других – духовных мирах, происходят по воле Создателя. И, согласно Его же воле, в каждом поколении есть люди, наделённые способностями предвидеть будущее, исцелять больных или совершать иные действия, не объяснимые с точки зрения физических законов. Немало таких провидцев всегда было среди хасидских ребе, отмеченных уникальным даром за свою исключительную праведность. Одним из этих ретрансляторов воли Вс-вышнего являлся глава нашего движения Имрей Эмет.
Заданный тобой вопрос был первым, что произнёс отец, придя в сознание в госпитале. Оказалось, что именно в те минуты, когда шёл бой, рабби Авраам-Мордехай Алтер, великий цадик из Гуры скончался. Это случилось 6 сивана, в Шавуот – день Дарования Торы, преданностью к которой была пронизана вся его жизнь. Очевидно, во время отделения души адмора от тела, связь между ней и душой Залмана Штейна прервалась…
— Отец прожил долгую жизнь. Он ушёл в прошлом году, окружённый любовью и заботой многочисленных детей и внуков. Он восстановил род Штейнов. И до последнего дня, до последней своей минуты он помнил взгляд, отразивший безысходность и боль человека, облечённого страшным знанием. Он не забыл этот взгляд. Он выжил.
Опубликовал:
Оцените пост
(голосовало: 1, средняя оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...
