Волнительный был день, чего уж там. Сказать, что в то время прощались в «Шереметьево» навсегда, было бы преувеличением: уже как-то осознавалось, что процесс пошел, программа прогрессирует и что расстаемся мы, с Божьей помощью, до новой, пусть и не скорой встречи. Но уверенности не было, и опциональное «навсегда» сильно давило на психику.В Вене обнаружилось, что из московского самолета в Израиль направляется только наша семья, все остальные устремились к зазывалам HIASa. Вернее, была еще одна семья, но то оказались русские пятидесятники (или что-то в этом роде) с неожиданно высоким градусом сионистской мотивации, и сохнутчики сами перенаправили их в HIAS с целью последующей доставки в Соединенные Штаты.Обнаружилось также, что у мотькиной коляски в дороге колесо отвалилось, и мне пришлось проявить чудеса сноровки, приделав его на место с помощью скотча (клейкой ленты, не виски).Незадолго до отъезда удалось съездить в Киев и прочитать кадиш в Бабьем Яру.
Самолета в Израиль нужно было ждать четыре часа, и сохнутские дяди надеялись, что мы всё это время будем охранять свои чемоданы от происков международного терроризма.
Я выразил уверенность в том, что противодействие терроризму должно волновать их никак не меньше, чем нас, и что по этому случаю охранять наши чемоданы будут они, а мы тем временем изучим капиталистическое окружение терминала. Сохнутчики нехотя затащили наш багаж в свой фургон, купили нам в супере пачку титулей и каких-то фруктов, после чего мы с починенной на скорую руку коляской отправились на прогулку.
Ко времени нашего возвращения приземлился самолет из Питера, в котором точно так же из общей массы зачарованных странников выкристализовалась только одна семья, желавшая воспользоваться своей израильской визой по назначению. Так мы и прибыли вместе с ними в «Бен-Гурион», единственные репатрианты в тот день.
Дама на регистрации, впечатлившись моим ивритом, поинтересовалась, как я полагаю правильным записать в новообретенном отечестве свою галутную фамилию. Тут-то я и поделился с ней тягостными сомнениями, которые давно терзали меня в связи с этим вопросом.
Дов Конторер (в центре) и Зеэв Гейзель (cлева) в группе изучения иврита (1986)
— Видите ли, — сказал я приемщице, едва не добавив обращение «коллега».
— Первое «о» в фамилии Конторер приходится на закрытый безударный слог, и поэтому, строго говоря, оно должно передаваться с помощью камац катан. Существует, однако, значительная вероятность того, что в этом случае קנטורר будет читаться неподготовленной публикой как Канторер, в чем я, конечно, не заинтересован.
Соответственно, приходится допустить, что предпочтительным в данном случае будет прибегнуть к полному написанию и, вопреки грамматической норме, использовать холам мале для передачи безударного гласного в закрытом слоге.
Уже на словосочетании הברה סגורה בלתי מוטעמת (= закрытый безударный слог) я почувствовал, что теряю свою собеседницу, но отступать было поздно, и я довел свою мысль до конца. Приемщица ушла глубоко в себя и молча заполнила наши анкеты. При этом она, как обнаружилось позже, присвоила одним членам нашей семьи фамилию קונטורר, другим — קנטורר. Так оно до сих пор и осталось.
Мне досталась первозданная «Конторер» с холам мале, но правильно прочитать ее на иврите все равно удается немногим. Как только ее не корежили: Кантрор, Кунтур, Кунтрар… Даже в университете образованные, казалось бы, люди ленились напрячь свое лингвистическое воображение, а в армии, когда перекличку производил незнакомый офицер, я с некоторых пор предусмотрительно прибегал к следующему приему: дождавшись появления мучительных морщин на лбу у начальника, я приветливо помахивал рукой, потом показывал пальцем на себя и говорил: «Дов». Офицер благодарно кивал и с готовностью повторял: «Да-да, Дов».
В «Бен-Гурионе» нас встречал Гейзель, прибывший в Израиль за месяц до нас. На подъеме к Иерусалиму мы с ним спели שיר המעלות, оставив без внимания скептицизм таксиста, выражавшийся посредством назойливого хмыкания. Потом Гило, центр абсорбции aka мерказуха, туда приехали уже ночью. И вся жизнь впереди.
Дов Конторер
